Но сейчас касаться книг не хотелось – ей было тоскливо, а от тоски книги никогда не помогали. Наверное, это из-за Бесси. Марш уже столько раз пожалела, что вообще с ней связалась. План ей нравился, все было хорошо, только вот Бесси ее раздражала. Марш завидовала, мучительно и горько. Эта на башку ущербная дурочка жила в мире с Аби, с окружающим убожеством и считала всех своих демонов плюшевыми игрушками.

Марш взяла с полки – между книгой в тканой красной обложке и фарфоровым черепашьим панцирем – ветхий черный веер. Села на пол и осторожно расправила тонкие реечки, соединенные полуистлевшей кружевной перепонкой.

Дурацкая штука. Завораживающе дурацкая.

Марш улыбнулась – невидимые проволочки под кожей снова натянулись – и взмахнула веером, позволяя ему поймать воздух в переплетение крошечных черных петель. И воздух вдруг стал осязаемым, тугим. Погладил лицо, смешав запах ароматизатора с едва заметными нотами пыли и старой ткани.

Марш бережно закрыла веер и вернула на полку. Она не знала, кто носил его раньше. Чьи прикосновения впитались в темное дерево, и ускользающий след чьих духов она ощутила в первый раз, когда только раскрыла веер в палатке у соседнего квартала. Помнила, что торговала старуха с темным лицом и старомодными зубными протезами, крупными и белоснежными. Помнила, что рядом с веером лежали какая-то рваная штука с крючками и проволочками, обтянутыми залапанным синтетическим шелком, и грязная скатерть. Но веер позвал ее, словно хозяйка дотянулась из прошлого, разлив горечь в холодном воздухе.

На полке ниже стояли белая чашка с единственной, красной трещиной на боку, крошечная синяя чашечка будто из кукольного набора, заводная медная птичка, которая больше не заводилась и не могла петь.

Настоящие вещи, вещи-с-историей. Раньше у людей было много настоящих вещей, а теперь только пустые клетушки в белых башнях. Всех устраивало – люди большую часть жизни проводили в сети. А Марш было жаль всего этого барахла.

Леопольд Вассер тоже любил старые вещи. У него в кабинете на полке стояли семь нефритовых слонов – не таких, как на голограмме. Слоны крепко стояли на надежных, как стволы, ногах, и высоко поднимали хоботы.

Она помнила его слонов. И лицо – у него было такое оскорбительно обычное лицо. У великих людей должны быть запоминающиеся лица, а у Леопольда было совсем обычное. Да еще седая щетина, которая его старила, и волосы он стриг ежиком и не красил. И глаза у него были светлые, вечно растерянные, контрастирующие со слишком темными бровями.

Но Марш считала его самым прекрасным человеком на свете и, конечно, до сих пор ясно помнила его черты.

И помнила, что он всегда работал в белой рубашке. Говорил, раньше врачи носили белые халаты, а сейчас это было названо «раздражающим, тревожащим атавизмом». Марш могла бы много рассказать о раздражающих и тревожных атавизмах.

Пять лет назад она попала в «Сад-за-оградой» и провела там почти два года – по настоянию Леопольда. Она так и не вспомнила, почему ее туда привезли, а он так ей и не рассказал. Зато помнила приступы – ледяное беспамятство и злость, вросшую внутрь, вросшую намертво. Злость была физически ощутима, черный паук с лапами-шипами, ползающий вдоль позвоночника и вгрызающийся в переносицу.

Марш понятия не имела, что делала во время приступов. Иногда слышала, как что-то трещит, словно пластик ломается, иногда приходила в себя с расцарапанным лицом. Наверное, пыталась достать паука.

Хорошо, что Аби успевал вызвать Леопольда. Единственное, за что Марш была благодарна Аби, и эта благодарность помогала мириться с его существованием.