19 января 1991

В помещении редакции, в зале. Длинный стол, вокруг стулья, на окнах цветы, застекленные шкафы с томами «Большой советской энциклопедии» и номерами журнала за несколько лет. Я разговариваю с Сашей П. Он сын большого партийного начальника. Будто он снова у нас работает. Ведь когда-то именно в редакции мы познакомились. Как всегда – в состоянии (с моей стороны) полувражды. Он мрачен. Спохмелья.

– Родитель зовет обедать. Хоть рюмку выпью. К нему я тебя не зову. А ко мне зашел бы как-нибудь. Подружки Манечкины будут.

– Как-нибудь, – отвечаю.

– Слушай, ты что опять такой? Давай мириться и дружить. Тебе хуже не будет. Сам знаешь, время жуткое. А мы – одного поля ягода.

Я качаю головой отрицательно.

– Да нет, мы с разных полей.

– Я хочу сказать, что мы оба образованщина. Обоих на одном фонаре повесят.

– Не бойся, тебя не повесят.

– Я и не боюсь. Уходит.

Помещение вдруг делается вроде школьного класса. Парты. На стенах карты висят, диаграммы. Школьная доска. Учительский стол. Но я по-прежнему взрослый. Только что с Сашей отговорил. При этом стою около своей парты. На ней груда вещей: помимо книг и тетрадей какие-то засаленные бумазейные брюки, драные, пропахшие потом и грязью ковбойки, рваные, вонючие носки. Принимаюсь их разбирать.

Вдруг класс заполняется людьми. Меховые лица и шапки. Ясно, что неформалы. А может, вечернее отделение какого-то факультета. Или, скорее, совещание какое-то!

Но кто им разрешение дал пользоваться нашим помещением?! Военизированным людям! Потому что вижу: они в полугимнастерках, галифе, сапоги. У нас ведь гуманитарная организация! А у них и лица давно не бритые. Жуткие, черные щетины.

Подбегаю к самому длинному, с подвязанной щекой, понимаю, что второму по чину в этой шайке, первый уже за учительским столом, кричу довольно строго:

– Что вам здесь надо?!

Отвечает, дергая головой в сторону, не глядя на меня, глотая слова и окончания слов, но я догадываюсь и воспринимаю ясно:

– Мы в вашем помещении проводим занятия. Бритоголовый начальник, сидящий за учительским столом, подтверждающе кивает и иронически смотрит на меня: что, мол, будешь делать? Нас здесь много.

Его взгляд самодовольно окидывает заполненные людьми парты, он словно приглашает и меня взглянуть на страшные рыла своих подчиненных – небритые, глумливые, толстые ряшки.

– Кто это «мы»? – кричу, чувствуя, что и сам уже догадался.

– Организация, – высокомерно бросает длинный, все так же дергая головой, а щека все так же подвязана.

А бритоголовый иронически выцеживает сквозь зубы:

– Мы к вам в гости. Опытом поделиться. Чтоб вы у нас поучились.

– Нам не надо, – бормочу, потом голос опять повышаю: – Не имеете права! Это же редакция! Тут бумаги!..

Но на мои слова никто больше не обращает внимания. Человеки с меховыми, шерстяными, щетинистыми рожами продолжают усаживаться поудобнее за парты. И тут я окончательно понимаю: это какая-то фашистская группа. Фашисты. Не немецкие, конечно, а наши. Они выбрасывают на пол хранящиеся в партах рукописи статей, папки, короче, обычный редакционный хлам. И засовывают на освободившиеся места свои ранцы. И хотя мне плевать на выброшенные бумаги, я возмущаюсь бесцеремонностью пришельцев.

Бегу в раздевалку. Но все ушли. Только уборщица. Она советует сходить к директору Института. Поднимаюсь на лифте. Но уже полшестого. Секретарши Тани на месте уже нет. И дверь его кабинета заперта тоже. Все ушли. Здание пусто.

Сажусь за телефон. Набираю номер милиции. В дверях появляется высокий с подвязанной щекой. Повязка прямо через меховую морду тянется. Подходит и становится с левой стороны от меня, чуть сзади, и слушает мой разговор. Мимо открытой двери мелькают фигуры незваных гостей, из коридора слышен их регот. Здание в их руках.