– Подайте Христа ра-ади… – постучал он в большой и богатый дом с высоким крыльцом.

Выглянула дородная баба с заплаканными глазами, одетая в чёрное, и сказала:

– Поминки у нас. Муж от холеры помер. Заходи, помянешь раба Божия Павла, от маленьких помин лучше доходит.

Прошка замялся. А ну как он заразится и заболеет? И одёрнул себя: не всё ли равно, от чего помирать, – от голода или от холеры.

Переступил порог, перекрестился на иконы. Огляделся: народу полный дом, батюшка в рясе сидит во главе стола. Прошка успокоился. Забормотал: «Царствие Небесное рабу Божьему Павлу» – и примостился на краешек лавки.

Обед по голодным временам был богатым и сытным: щи, каша, жаркое, блины. Батюшка благослови трапезу, но сам ни к чему на столе не прикасался.

Вдова заволновалась, пододвинула ближе тарелки.

– Отец Кирилл, вы совсем ничего не попробовали. Щец, каши?

– Нет, благодарствую, – скромно ответил батюшка.

Все принялись уговаривать его помянуть покойного. Вдова кланялась в ноги и просила со слезами съесть хотя бы блинчик. Отцу Кириллу, видно, стало неловко. Он поддался на уговоры и взял с тарелки блин. Все смотрели батюшке в рот, забыв про еду, в тишине было слышно, как в избе жужжала муха.

Когда последний кусочек блина был съеден, вдова и две взрослые дочери бросились батюшке в ноги, благодарили, целовали руки и полы рясы.

– Вот спасибо, отче, вовек не забудем!

– Полно, что я такое особенное сделал?

– Как же! Теперь у нас хвори не станет.

– Почему не станет? – удивился отец Кирилл.

– Мы тебе блин особый дали, чтобы хворь прогнать. Примета у нас есть: чтобы хвори не было, надо батюшке блин дать, который на лице у покойного день пролежал.

Отец Кирилл побледнел, поднялся из-за стола.

– Невежественные люди! В Бога веруете, а сами что творите?

– Но как же… примета верная!

Батюшка с досадой отмахнулся и вышел за дверь.

К блинам, пышным и румяным, Прошка не притронулся. Ну их.

Двенадцать вёрст до Николаевки он одолел из упрямства, брёл, уже ни на что не надеясь. Поинтересовался у курносой девчонки с корзиной рыжиков, где живут Горемыкины, и по её удивлённому лицу всё понял. Так и знал!

– Много грибов? – хмуро спросил Прошка. Рыжики можно навздеть на палочку и запечь на огне. Вкусно с хлебом, и никакого мяса не надо.

– Много. Мамка солит… Показать, где растут?

– Не надо, сам найду, – отвернулся Прошка.

– Эй! – окликнула курносая. – К заимке близко не подходи, там место плохое.

Он решил, что девчонка привирает. Поди, местечко там заветное. Жадничает, не хочет, чтобы её грибы обобрали.

Рыжики ищут под соснами, у Прошки в селе это любой ребёнок знает. Где сосна – там и рыжики, крепкие, коренастые, золотисто-оранжевые. Он разгребал хвою, обламывал грибы. На краях ножек сразу появлялся млечный сок. Пахли рыжики вкусно – смолой и яблоками, так бы и ел сырыми.

Поблизости звенели ребячьи голоса. Сельские мальчишки и девчонки бродили с корзинками, грибы собирали. Боясь, что его, чужака, побьют и прогонят, Прошка углубился в лес и вскоре остался один, только две любопытные сороки летели следом, перепархивали с ветки на ветку, трещали, должно быть ругались на своём птичьем языке или обсуждали Прошку.

– Кыш отсюда!

Он бросил в птиц сосновой шишкой – и не попал. Сороки не улетели, лишь перебрались на другое дерево и смотрели оттуда укоризненно, как Прошке показалось. Ему стало совестно: обидел божьих тварей ни за что.

На дне холщовой сумки, под рыжиками, лежала краюшка хлеба – милостынька, её дала с собой богатая вдова. Прошка отщипнул кусочек и бросил птицам. Те громко застрекотали, как будто засмеялись.