Хозяйка понукала, кричала и пугала, хлопая в ладоши. Прошка ошалело метался по кухне, запрыгнул на стол, опрокинул солонку.

– В окно, в окно! Экий глупый сорочонок! На кой ты на стол залез?!

Наконец он сообразил, что от него требуется. Вспорхнул на подоконник, свалив горшок с геранью, и вылетел во двор. Уселся на изгородь.

Как много Прошка стал видеть! Даже то, что за спиной находится. Потому, верно, что глаза у сорок большие, круглые, выпуклые, и не впереди посажены, как у человека, а с боков. Эвон Настёнка идёт, на него таращится, перекосилась плечом от тяжести ведра. Запнулась, воду расплескала, растяпа.

Он раскрылился, изумляясь, как длинные руки могли превратиться в коротышки с перьями.

– Кыш, кыш! – намахнулась Настёна. – Пошёл!

Прошка оттолкнулся лапами и взлетел. И страшно и радостно ему сделалось. Чудно! Он – птица, он летает! Изба тётки Клавдии стала маленькой, с коробочку от лампасеи, Настёнка – с букашку величиной, деревья очутились далеко внизу. Эвон село, церковь, большак и чугунка… Теперь Прошке и поезда не надобно – крылья есть.

Он устал и опустился на перила колокольни. Солнце почти закатилось за лес, стайка сорок сорвалась с берёз у церкви и улетела в рощу, должно быть ночевать. Пора и ему возвращаться на заимку.

Прошка впорхнул в открытое окно. Попрыгал по крашеному подоконнику, увидел удирающего таракана и не удержался, склюнул.

– Нагулялся, сорочонок, – пропела тётка Клавдия, – а теперь оборачивайся сызнова человеком.

Перья полетели во все стороны и пропали без следа. Прошка ощупал себя – уф, всё на месте: грудь, голова, руки, ноги… На языке чувствовался странный привкус. Батюшки! Он же прусака съел! Прошку передёрнуло от отвращения. Одним скачком он очутился у рукомойника, набрал в рот воды, долго полоскал и сплёвывал.

Настёна прыснула, тётка Клавдия цыкнула на неё:

– Велено было вывести эту пакость!

– Я… я наговор позабыла.

– Бестолочь. Так и быть, покажу, – отмякла хозяйка и, довольная, взглянула на Прошку: – Ты тоже мотай на ус.

Когда совсем стемнело, она открыла дверь и окна в избе, встала посреди кухни и заговорила нараспев:

– Гоню мразь мелкую и тварь всякую от порога моего к окну, с окна на дорожку пыльную…

Прошка не поверил глазам: в тусклом свете керосиновой лампы он увидел, как из-за печки, из щелей в бревенчатых стенах посыпали тараканы и резво побежали к двери и окнам. Несколько раз тётка Клавдия читала наговор, пока за порогом не исчез последний прусак.

Один за другим потекли дни, пришла осень. Раньше в это время, когда были живы мамка и тятька, Прошка бегал в школу. Он и сейчас был не прочь учиться, однако тётка Клавдия не позволила.

– На кой? – удивилась она. – Читать и писать умеешь, и будет с тебя.

– Землеописание учить, историю…

– Пустое. Истории я сама расскажу какие хошь.

Хозяйка часто запрягала Вербу и уезжала. Куда – не говорила, а спрашивать Прошка побаивался.

– Места высматривает, где колдовать можно, – объяснила Настёна, – кладбища, болота, овраги… Ещё она для ворожбы вещицы ищет. Помнишь, ты из сорочьего гнезда гайку и серёжку принёс? Это для колдовства. Тётке Татьяне подбросила, и стала она воровкой.

– Ври! – округлил глаза Прошка.

– Да-да, её теперь из лавки взашей гонят. А угольки, что ты из Петровки привёз…

– Неужто тоже для плохого дела? – перебил он.

– А ты думал! С ими она хоть где пожар учинит. Тётка Клава не человек, а настоящая ведьма. Душу дьяволу продала. У неё и хвост есть, я в бане видела, ма-аленький такой, белый, ниже спины.

Настёна рассказала, что в спаленке у тётки Клавдии, в закрытом сундуке, лежит чёрная книга, туда она пишет окаянные молитвы, как надо колдовать и в каком месте. Настёна знает, где ключик, и очень хочет заглянуть в книгу, да трусит одна.