На то, чтобы выбраться из деревянной ловушки уходит полтора часа. Можно сколько угодно ворчать на Стражника, но он прав. Время не на нашей стороне, кажется, что в Живом лесу оно течёт гораздо быстрее, чем в самом Царстве, я словно чувствую, как минуты утекают сквозь пальцы. Почти осязаемое подтверждение теории относительности.

Выбравшись на тропу, мы пьём и перекусываем на ходу. Странно, но после этой вспышки неожиданного истерического смеха, мы как будто становимся ближе. Злость на Сергея пропала. Мне снова хочется разговаривать и даже подбадривать своих спутников. Если уж я впаду в печаль и уныние, чего же от них-то ожидать? Может быть, всё ещё каким-то образом наладится. Мы должны делать то, что зависит от нас и постараться сделать это хорошо. Просто идти вперёд. Туда, куда ведёт нас дорога. А вывести она нас выведет, ведь для того же дороги и существуют. Даже, когда эти дороги, всего – навсего лишь обычные тропы, со всех сторон окружённые большими деревьями, растущими в непонятном лесу.

Глава десятая

Марина

Странно, но я почему–то поверила ему сразу, этому немного чудаковатому неуклюжему толстячку. Возле него я могу позволить себе не притворяться. Хотя бы эти несколько дней, что мы идём по лесу. А там… а там я, возможно, наберусь храбрости и открою забрало.

Даже сейчас, вспоминая своё тогдашнее состояние в номере гостиницы, я непроизвольно вздрагиваю. Невозможно человеку терпеть такую боль. Я не знаю с чем её сравнить, мне казалось, что все мои кости раздроблены, все до одной, а мышцы и сухожилия разорваны в клочья. Скорее всего, если бы рядом не оказалось этого доброго, а главное, всё-всё понимающего, врача, я бы ещё тогда отправилась в страну Вечного Лета, если таковая, конечно, существует. Хотя, я понимаю, неверие – странная штука для человека, который может превращаться в птицу.

– Пожалуй, вам лучше выйти. Я посижу с пациенткой, – сказал тогда врач.

Он баюкал меня на руках, как баюкают младенцев. Моё измученное от судорог тело устало сопротивляться боли. Разум бился о прутья клетки, называемой сознанием, и страдал. Хотелось только одного: чтобы эта боль прекратилась, чтобы её не было, избавиться от неё любой ценой, даже ценой собственной жизни.

А Александр Витальевич тихонько напевал мне песенку. И постепенно, как будто повинуясь звуку его голоса, боль нехотя сдавая свои позиции, начала отступать. Я и сейчас помню слова этой незамысловатой песенки, хотя слышала её всего однажды:

И маленький принц, и даже большой,

И слабый, и сильный самый

Ищут всегда своей детской душой

Лучшую женщину – маму.

Ищут в деревьях, ищут в цветах.

Ищут в минутах, ищут в годах.

Плачьте же, плачьте со мной, небеса,

Слёз своих вы не стесняйтесь.

У мамы добрей всех на свете глаза,

Мамы, прошу, не теряйтесь!..

 Не знаю, сколько я спала, но проснулась уже в человеческом облике, заботливо укрытая тёплым одеялом. Правая рука по-прежнему ныла, но эта боль по сравнению с той, что терзала меня совсем недавно, вызывала лишь лёгкое недоумение. Конечно, я не чувствовала себя абсолютно здоровой, но и больной я себя уже не ощущала.

– Спасибо, – мой голос был всё ещё слабым.

Врач улыбнулся и погладил меня рукой по голове.

– Легче стало? – спросил он, очень ласково.

– Намного, – ответила я, прислушиваясь к себе.

– Ты плакала во сне и звала маму, – сказал доктор, улыбаясь по-прежнему.

– Плакала? Я уже пять лет, как не плакала. Не может этого быть, – попыталась я оспорить слова доктора.

– Иногда стоит и поплакать.

– Слёзы – это оружие слабых, – возразила я. – А я не нытик.

– Слёзы – это не оружие, иногда слёзы – это вода, которая бежит из камня, если его очень сильно сжать, – ответил мне врач. – Плакать нестыдно.