– Помпей Магн больше солдат, нежели политик, но его мнение ценится высоко в Риме, – заметил Цицерон.

– Марк, да ты трусишь! – рассмеялся Клодий. – Что с тобой?

– Я чувствую себя таким одиноким, – признался консуляр. – Вокруг столько злобы. Знаешь, какой день самый счастливый в моей жизни? Да-да, тот декабрьский день, когда я подавил заговор. Рим на мгновение стал единым, как всегда в час опасности. Но тот час миновал, и вновь все смотрят друг на друга волками, думают лишь о деньгах и подличают, подличают…

Цицерон внезапно замолк.

– Говори! – попросил Клодий. – Я люблю слушать, когда ты так говоришь.

– Да что там! – Цицерон махнул рукой. – Надеюсь, боги, покровители этого Города, вознаградят меня за мои заслуги.

Секретарь тем временем продолжал писать, как будто и не было никакого разговора в таблине. Клодий приметил это, подался вперед и вырвал из рук Тирона табличку и стило. Попытался прочесть написанное, но не смог: вместо привычных латинских или греческих букв на воске змеились незнакомые закорючки.

– Что это?

– Мой шифр, доминус. Для быстроты записи. Значков много, пятьдесят шесть тысяч, зато я успеваю записывать за говорящим почти дословно.

– Не надо за мной записывать! – Обратным концом стила Клодий разровнял воск. – Я сам излагаю свои мысли. Так надежнее.

– Мой Алексид, оставь нас. У нас будет очень важный разговор, ведь я угадал? – Цицерон понимающе улыбнулся.

– Разумеется.

– Тирон, пусть подадут нам вина. Скажи, что доминус велел. – Цицерон повысил голос, но было сомнительно, что приказ исполнят. Теренция наверняка распорядилась не открывать погреб. На кухне слова «доминус велел» – пустой звук. Теренция хорошо помнила, какое приданое она принесла в дом супруга.

– Есть одно дело, которым я хочу заняться немедленно. С надеждой на твою поддержку, – сказал Клодий.

– Так о чем же речь? А, подожди, подожди. Послушай вот это! – Цицерон схватил со стола свиток и развернул. – Какие замечательные выражения, оцени: «Я уже давно увидел, что в государстве нарастает какое-то страшное безумие, и понял, что затевается и назревает какое-то зло, неведомое доселе…» Ну, как? Это моя «Четвертая речь против Луция Сергия Катилины».

– Какая жалость, что сам Катилина эту речь не слышал!

Цицерон пропустил мимо ушей ехидное замечание.

– Так вот, о моем деле, – продолжал Клодий. – Хочу выставить свою кандидатуру в народные трибуны.

Цицерон изумился:

– Но ты не имеешь права! Народным трибуном может быть только плебей.

– И что?

– Ты из патрицианского рода! – В голосе Цицерона прозвучала несмываемая зависть.

– Плебеи давным-давно заседают в сенате и становятся консулами. Почему бы патрицию не стать народным трибуном? А мое происхождение… Ничего не стоит переделать меня из патриция в плебея, раз я этого хочу. Я просто-напросто откажусь от своего патрицианского звания и объявлю себя плебеем.

– Не получится. Ты можешь стать плебеем только путем усыновления. А это совсем не просто. Для усыновления взрослого человека требуется издание специального закона с участием понтификов. Столько формальностей…

– Их можно преодолеть, – улыбнулся Клодий. Запас лести и терпения у него заканчивался. – С твоей помощью.

– Разумеется, многие помнят, что мое консульство оказалось спасительным для римского народа. И все же твое дело безумно сложное. Где же Алексид? – вздохнул Цицерон. – Боюсь, Теренция не пустит его в погреб. Милая женушка слишком печется о моем здоровье.

Кожаная занавеска таблина заколыхалась, и Тирон внес кувшин и четыре чаши.

– Я не стал обращаться к виночерпию, а сам разбавил вино, – пояснил секретарь.