– Женя, – осторожно взял он ее за плечи. – Ну, что ты? Это же была просто шутка!

Всхлипывания перешли в приглушенные рыдания и, повернувшись, она уткнулась носом в его плечо.

– Мне надоели эти шутки, надоела эта деревня! Я ненавижу быть все время на виду! Хочу домой, где нет этих проклятущих насекомых, где не воняет дымом, где я могу побыть одна…

Остаток монолога утонул в слезах. Она по-детски обхватила его руками поперек туловища, и Эдуард бережно обнял ее, стараясь успокоить и согреть.

– Ты слишком долго была одна… Слишком привыкла к этому, слишком устала… – Он погладил ее по голове, как маленькую, и сжал в объятиях еще крепче. – Теперь я буду рядом. Всегда. Если, конечно, ты меня снова не прогонишь…

– Не прогоню, – пообещала она его плечу и подняла вверх заплаканные глаза, в которых отразились зеленые звезды. – Потому что… Я люблю тебя, Эдик… Просто люблю.

Удивление растаяло в поцелуе, долгом, нежном и влажном от ее слез. Разомкнув губы, он покачал головой и посетовал:

– Я первый хотел сказать тебе это!

Женя улыбнулась:

– Теряете хватку, Господин Журавский!

– Люблю тебя, Женька! – рассмеялся он.

После следующего поцелуя Эдуард вдруг отстранился и беспокойно посмотрел в сторону костра, откуда слышалось бренчание гитары.

– Слушай, а нам пора возвращаться! Наше отсутствие может быть неправильно истолковано.

Она сглотнула напросившийся смешок:

– С каких это пор ты стал заботиться о своей репутации?

Журавский состроил недовольную мину:

– С тех пор, как вынужден был стать примером для двадцати влюбленных друг в друга подростков. Клянусь: в городе я буду менее сдержан.

У костра тактично сделали вид, что не заметили ни заплаканных глаз Евгении Юрьевны, ни довольной физиономии Журавского. Тимур, терзая струны, подбирал на гитаре «Цыганочку», и Эдуард Андреевич, не в силах удержать рвавшуюся на волю энергию, пустился в пляс. Глядя на его произвольные «па» и придуманные на ходу «коленца», Фролов скривился, как от зубной боли.

– Нет уж, Эдуард Андреевич! Не стоит так издеваться над искусством! Ваша «Цыганочка» больше на «Гопак» похожа. Давайте-ка меняться местами.

Журавский обнял деку гитары, прижал пальцами струны на грифе и подмигнул:

– С выходом, Тимур?

– С выходом, – тряхнул кудрями Фролов и потянулся, разминая суставы. – Учитесь, пока я жив!

Он провел напряженно раскрытой ладонью по угольно-черной шевелюре и, будто сбросив с себя груз цивилизации, резко уронил руки вниз. Рвущая душу мелодия, которую сумел извлечь из гитары Эдуард Андреевич, подхватила Тимура, и он понесся по поляне, издавая горловые звуки, взлетающие ввысь прямо из глубины его жаркой души. Исчез городской школьник, а гордый представитель племени конокрадов, то томный, то озорной, то страстный, приковал к себе все взгляды. Вмиг стало ясно, что же в Тимуре заставляет так сильно биться Варино сердце. Последний аккорд, оборвавшийся где-то на высоте верхушек деревьев, бросил цыгана на колени, и он замер, словно исчерпав все жизненные силы. Целую минуту никто не решался нарушить тишину, а потом аплодисменты сорвались лавиной. Часто дыша, Тимур встал и вытер рукавом пот со лба. Варя молча обняла его, и они вместе присели к костру.

– Ты прав, Эдик, – задумчиво пробормотала Евгения Юрьевна. – За ними нужен глаз да глаз.

Журавский усмехнулся: и вправду, уж скорей бы домой! Сдать гиперактивных подростков на руки родителям, а самим заняться тем, чем этим детям пока рановато. Жаль, что здесь нельзя: спички возле пороха не поджигают! Скорей бы домой!

Потом были «Изгиб гитары желтой»,8 «Yesterday»,9 рок-н-ролл и много чего еще. Поляна постепенно превратилась в нечто среднее между концертным залом и дискотекой. Когда Эдуард Андреевич заиграл «Сказки Венского леса»,