Притормози у того дерева, – сказал Чапаев.

И что же такое тормоз? – тихо спросил Петр, не сводя глаз с извилистой дороги.

– Тормоз – это способность контролировать свои эмоции, переживания и реакции на дорогах внутреннего мира. Способность остановиться, подумать Если мы не научимся им управлять, то можем потерять контроль и впасть во внутренний хаос. – Тормоз, Петька, это… умение сказать себе «нет», когда страсти зовут вперёд, куда-то в бездну. Без тормоза ты слепо помчишься за мечтой, но разобьёшься об условную реальность.

Машина замедлила ход, словно подчёркивая смысл его слов. Подъехав к старому дубу, Петр уверенно затормозил, и автомобиль остановился в тени его густых ветвей.

– А что тогда этот дуб? – спросил он, вылезая из машины и вдохнув полной грудью свежий воздух.

Чапаев оглядел дерево, покачивая головой, и ответил:

– Дуб – это сила. Он всегда растёт медленно, но верно. Не спешит, но достигает высоты. Если бы наша жизнь была деревом, её корнями были бы ценности, стволом – наш характер, а ветвями – наши мечты.

Но сейчас, Петька, дуб – это просто дуб…

Они присели в траву у подножия могучего дерева. Чапаев стал раскуривать сигару.

В тот момент, Петр почувствовал: он не просто научился водить автомобиль. Он научился понимать дорогу.

Q.S., marginalia in somnis

В лабиринте жизни каждый поворот – не выбор, а откровение.

Машина движется, сознание возникает, как отражение в стекле.

Ты ищешь водителя – но находишь только дорогу.

И она, как сновидение, ведёт сама себя.

Volans gubernaculum – sed cuius manus? Руль в руках, но руки – чьи?

Тень кроны старого дуба укрыла их, а лёгкий ветерок нашептывал  песню времени.

Чебурашка сидел на лавочке в тихом саду, устремив взгляд в крону старого дуба. Листья, колыхаемые легким ветерком, отбрасывали причудливые тени на вымощенную дорожку. Он чувствовал себя запутавшимся в лабиринте собственных мыслей.

– Почему я не могу просто быть? – прошептал он, обращаясь скорее к самому себе, чем к кому-либо еще.

Рядом с ним опустился пожилой крокодил с добрыми, мудрыми глазами.

– А что мешает тебе быть? – мягко спросил он.

Чебурашка пожал плечами.

– Не знаю. Мысли, наверное. Они крутятся в моей голове, как белки в колесе, и я не могу от них избавиться».

– Мысли – как облака, – улыбнулся крокодил. – Они постоянно меняются, то появляются, то исчезают. Они не являются нашей сущностью, а лишь отражением ее.

Мы привыкли воспринимать мысли как часть нашего «я», полагая, что мы мыслим, потому что мысли – это наш голос, наша интонация, наша искренняя реакция на мир. Мысль говорит с нами и через нас. Однако вопрос стоит глубже: кто говорит, когда мысль говорит?

И кто тот, кто воспринимает эти слова? Когда мы говорим: «Я думаю», неосознанно отождествляя себя с мыслью, не становится ли это просто очередной маской на сцене?

– Но они же определяют наши поступки, наши решения… – возразил Чебурашка.

– Да, это так, – согласился крокодил. – Мысль не приходит как нечто внешнее, которое можно просто наблюдать, – она поглощает нас, заставляя поверить, что это и есть мы. Она постоянно движется, ускользает от осознания, как свет, проходящий через призму. Мысль фрагментарна и непостоянна, ее образы вспыхивают, сменяя друг друга. Можно сказать, что это всего лишь «обманка», структурный элемент, играющий в бесконечную игру означающих и означаемых. Мысль, маскируясь под личность, становится фабрикой бесконечных симулякров, порождающих иллюзию единого, непрерывного «я».

В этом осознании таится одна из самых сокровенных тайн существования. Мысль создает образы, за которые мы цепляемся, полагая, что они и есть мы, забывая о том, что они лишь временные тени на экране сознания. И пока мы не способны заглянуть за эту театральную завесу, наше понимание себя остается фрагментированным, ограниченным рамками постоянно меняющихся масок.