Время что вода, летят годы, сыпятся как песок сквозь пальцы. Шестнадцать лет, как волк хвостом смахнул. Ермак слёг в один из дней. За окном звенела весенняя капель, пели звонко птицы, как и в тот далёкий майский денёк, когда нашёл его в лесу человек и подарил свою любовь и заботу, спас от смерти. А вот сейчас она стояла близко, никто ещё не уходил от неё насовсем. Каждому свой срок, своё время. Дед Фёдор утирал скупые мужские слёзы, стекающие по морщинистым щекам в рыжеватую бороду и гладя лохматый бок тяжело дышавшего друга, приговаривал:

– Ты что это удумал, Ермак? А как же я без тебя, а? Кто ж меня теперь защищать станет?

Ермак через силу открыл глаза и лизнул сухим шероховатым языком руку деда, это было последнее на что у него хватило сил. Спустя несколько минут он вздохнул порывисто несколько раз, вытянулся и замер. Фёдор долго сидел, глядя куда-то вдаль и там, за горизонтом видел он свою жизнь, Тоню, смеющуюся задорно, их неродившегося сына, отца, погибшего на полях войны, где-то под Лениградом, мать, молодую совсем ещё, в белом платке, несущую на коромысле воду из колодца.

Похоронил Фёдор Ермака под старой разлапистой елью, в тени её светились яркие огоньки калужницы, рядом было озеро. Посидел немного в траве, покурил, да и двинулся медленно в обратный путь, толкая перед собой скрипучую свою тележку.

С того дня сник Фёдор, словно с Ермаком ушло из его жизни то последнее светлое, что держало ещё его здесь на земле. А поздней осенью, когда уже лежал кругом снег, нашли Фёдора в постели, умер во сне. Так и закончился его земной путь.

Похоронили Фёдора на деревенском погосте, проводили в последний путь, помянули, да и разошлись. Метель мела. Последней уходила с кладбища Егоровна, задержалась малость в сугробах, ноги уже не те, старые, неловкие, да и сердце прихватило от расстройства. Велела она остальным идти, а я, мол, отдышусь и приду сейчас, вы не волнуйтесь.

Она-то и рассказывала после деревенским про это чудо. Когда она потихоньку двинулась в обратный-то путь, отдышавшись, то пройдя несколько метров и вспомнила, что дурья башка, забыла у креста авоську свою тряпичную, да и воротилась. И увидела. Прямо от могилы по белому нетронутому полотну снега, в сторону полей, уходили свежие, даже не припорошенные ещё, следы – одни человеческие, а другие как собачьи, только большие…

– Волчьи, – помолчав сказала она.

Рассказывала мне бабушка моя, когда я был маленьким, то ли сказку, то ли быль, что живёт, мол, в нашем лесу Белая женщина. Высокая она, такая высокая, что с деревьями вровень, в белых одеждах, стройная, прозрачная, как зыбкий туман, идёт и трава под нею не гнётся и веточка не шелохнётся.

Показывается она людям нечасто, только тогда, когда опасность им грозит. Вот тогда и можно её увидеть, да и то не каждому на помощь она приходит, а лишь тому, кто сердцем добр да душою чист, кто сам другим зла не творил. Деревенские эту женщину не боялись, и мне интересно было, отчего, сам-то я ещё как боялся встречи с ней, как-никак, а неведомое это, потустороннее. Как бывало идём в лес, я к бабушке жмусь, ни на шаг от неё не отхожу.

– А что это за женщина, бабуль? – спросил я бабушку как-то раз, когда мы вечорничали, – Откуда она взялась? И почему вы её не боитесь?

– Не всегда она в наших краях была, – ответила бабушка, отложив спицы и задумавшись, – И мы даже знаем, кто эта Белая Женщина, вот оттого и не боимся её.

Жил возле нашей деревни барин с семьёй, усадьба их как раз на опушке леса стояла, и было у них четверо детей – два сына да две дочери. Старшая, Анастасия, очень уж люба была дворовому да деревенскому люду за свой нрав простой, безхитростный, за характер приветливый. Для каждого у неё доброе слово найдётся да ещё и подарочек небольшой. Все её промеж себя Настенькой звали, ну а так, конечно, Настасьей Михайловной величали, как полагается.