***

В избе было тепло и тихо, потрескивали в печи дрова, кошка свернулась клубочком на половичке, мирное мурлыкание и уютный запах человеческого жилья проникал сквозь толщу тумана в сознание Григория.

– Сыночек! Очнулся! – мать-старушка гладила Гришкину руку и плакала.

Рядом с нею пристроилась Никитишна, с каким-то горшком в руках:

– А я говорила ить, что очнётся скоро! Ну что, парень, в рубахе ты, знать, родился, али прадед твой шибко за тебя там молится.

Никитишна подняла палец вверх и потрясла рукой.

– Матушка, что же было-то со мной? – шёпотом спросил Гришка, с трудом разлепляя ссохшиеся губы.

– Ох, сынок, – махнула мать рукой, слёзы не давали ей говорить, – Пусть вон Никитишна лучше сказывает.

Никитишна присела к Гришке, вздохнула, утёрла лицо передником, и начала свой рассказ:

– Как ушёл ты в лес-то, неспокойно было матушке твоей, чуяло сердце материнское, что солгал ты, не за дровами в лес отправился. А тут и темнеть стало, а тебя и нет. Побежала она к Петру, старшему твоему брату, а он уж деревенских поднял. Думали мы поначалу, что в озере ты утоп. Всё обыскали – нет тебя.

На следующий день, как рассвело, и в озеро ныряли, и по лесу ходили, не нашли и следа. Коли зверь бы разорвал, так хоть бы одежду нашли разодранную, так ить нет ничего. Что и думать не знали. Не чаяли уж и живым тебя увидеть. А тут Тоськин муж, Степан, ко мне прибегает и говорит, мол, сон ему приснился, что искать тебя надо там, где колдуна хоронили.

Дак где ж искать-то? Уж и людей тех нет, кто ведал, где то место, давно это было. Снова в лесу искать стали, а Степан сам не свой, не там, говорит, мы ищем, надо на болото идти. И вот там-то и нашли мы домовину, стоит она на высоких ногах, чёрная, страшная. Мужики и давай их рубить, упала домовина, открыли мужики её, а в гробу-то двое лежат – один как есть мертвец, гниль одна, колдун, знать, а второй-то – ты, Гриня!

Да тоже на живого-то не похож, а Степан кричит – живой он, живой! Вытащили тебя, а колдуна проклятого сожгли вместе с домовиной. Уж и чёрный дым валил, страсть. Только после того, стал ты в себя приходить, глаза открывать, да как чумной всё был. Степан тебя и до деревни тащил сам. Если бы не он, конец бы тебе, Гришка, сгинул бы там на болоте… Да ты скажи хоть, как ты там оказался-то?!

– Не помню ничего, – соврал Григорий, – Как во сне всё было.

***

Уже лес в золото оделся, по утрам росы выпадали холодные, птицы курлыкающими стаями потянулись по небу, с нависшими свинцовыми тучами, когда Григорий встал на ноги и окреп. В один из хмурых осенних дней постучался он в избу Тоськи да Степана, вошёл на порог, помолчал, сняв с вихрастой головы картуз, а после встал на колени перед спасителем да и повинился во всём. Всё как есть Степану рассказал, со слезами покаяния, и как Тоську увидел на озере, и как в голове у его помутилось, и как Стёпку погубить хотел, и зачем колдуна искать пошёл.

Молча выслушал его Степан, Тоська за спиной мужа стояла, положив ладони ему на плечи, и потупив взор. А как закончил Григорий, подошёл к нему Степан, поднял с колен и обнял, как брата родного.

С той поры и стали они как братья, ох и дружно жили! Прадедов своих часто поминали. А проклятие-то колдовское спало с их рода. У Степана с Тоськой ребятишек аж трое народилось, вот тебе и неплодный! А Григорий-то на девушке хорошей женился – скромная да красивая, заглядишься и глаз не отведёшь, Полюшкой звали, душа в душу они с ей прожили, ребятишек тоже народили. До сих пор вот правнуки Степана да Григория в нашей деревне живут, хорошие люди, всем пример!