Однакожь позднее трудно было мне не ослушаться Александра в его отсутствие: признаюсь, я все же несколько раз не усидела дома. Я писала ему в Москву, что езжу на балы и рауты. По щастью он не бранил меня, а велел быть осторожной. Пушкин ведает, как тоскливо мне дома, не с кем словом перекинуться, разве что с няней. Он часто запирается в своей комнате для сочинительства. Я не смею войти туда ни под каким предлогом, тщетно ожидаю его выхода к завтраку или обеду. А то всю ночь ходит по кабинету, бормочет, а потом спит долго. Ежели не сочиняет, то и дома не сидит. Я одна.

Мне во многом помогает тетушка Катерина Ивановна. По приезде в Петербург я очень с ней сблизилась. Она балует меня так, как когда-то дедушка баловал. Наталья Кирилловна Загряжская и тетушка протежируют мне, знакомят со всей знатью Петербурга. Визиты и балы скрашивают жизнь. Только по переезде в Петербург я поняла, как уныло мы жили в Царском, а воображала, будто мы в раю. Там мы прогуливались у озера, а здесь – по Английской набережной!

Вообразите, время от времени Александр пугает меня своим желанием ехать в деревню, где ему славно работается. Право, восхитительное местопребывание! Слушать бой часов, завывание ветра и вытье волков! Не сходит ли он с ума? Я весьма недовольна, что эту мысль внушил ему отец нашей близкой знакомой, фрейлины Россет. Она и сама на Александра премного влияет. Желала бы я иметь поблизости такого друга, коего она имеет в лице Пушкина, чтобы не выть от тоски, с кем бы поболтать обо всем на свете непринужденно.

Увы, такие мысли, как и мысли о долгах, о нужде, о моем затворничестве, о ревности Александра, заставляют меня страдать. И только балы, рауты да мечты о будущем ребенке помогают немного развеяться.

Не судите строго, дорогая N., писала я Вам едва ли не год назад, и как долго тянулся этот щастливый и нещастный год! В мае родилась наша Маша. Сколь чудно быть матерью, целовать ее пяточки, гладить ее по головке, слушать лепет младенца! Александр плакал при этих родах и говорил, что убежит от вторых. А уж и вторые ожидаются, ношу я тяжело.

Плачет и тоскует Пушкин часто, особливо когда пишет стихи, ровно как и смеется, ликует, ежели воодушевлен. Восприимчивость нервов у него необычайная!

Я, право, и сама теряю время от времени душевный покой. Причин тому много. Оплакиваю я смерть дедушки моего. Господь забрал его в сентябре. Он успел повидать правнучку. Будучи в то время по делам в Петербурге, посылал он еще дорогие подарки своим, вообразите, возлюбленным дамам в Завод. Александру пришлось ехать туда по смерти дедушки в надежде получить деньги. Однакожь привез муж ревматизм в ноге вместо денег. А литературными трудами, кои давали нам средства к жизни, уже давно ничего не зарабатывает. Я вынуждена взять на себя хлопоты по продаже медной статуи Екатерины, которую дединька подарил нам вместо приданого. Но покамест безуспешно…

Нынче я, друг мой, собираюсь жаловаться Вам. Причина лишаться мне покою и радости – не характер Пушкина, нет: у него характер щастливый. Ни взысканий, ни капризов. Лишь одиночество мучает меня. Воюю с ужасными слугами, тож безуспешно, увы. Читаю, вышиваю, вожусь с малышкой, и все одна. С тоски стала учиться шахматам. Зимою темно, холодно. Пушкин то в архивах, то в кабинете взаперти, то идет в книжный магазин.

Только на балах с ним и видимся. А без тетушки моей драгоценной ни балов, ни маскарадов не было бы. Средства ее значительны, хвала Господу, и хочет она, чтобы ее Душка имела наряды роскошнее, чем у первых щеголих. Я веселюсь, Пушкин стоит, зевает у стены, а другой раз руки на груди, губы надуты и ревностью мучается. Бывает, что посреди иной фигуры lancier заставляет меня покинуть бал. Когда весел, ему балы в радость, ибо его Мадонной все любуются, а мне – в отвлечение от тоски домашней!