– Отплыли согласно графику.

– Но груз…

– Посчитали, что будет дешевле вернуть шкуры в Ленинград, нежели платить неустойку за просроченную швартовку. Как капитан, обязан беречь валюту, которая принадлежит народу моей страны.

– По какой причине после отплытия не зашли ни в один порт?

– Ни в Данцинг, ни в Гамбург не заходили, чтобы не терять время. Команда не нуждалась в свежих продуктах и пресной воде – запаслись впрок.

– Нами перехвачена радиограмма, переданная Москвой в адрес советского посольства в Париже, где спрашивается: «Грузите ли аэроплан?» Не имели ли в виду под аэропланом господина Миллера?

– Вопрос не по адресу, задайте его отправителю.

Следственная группа возлагала большие надежды на показания Плевицкой, рассчитывала, что русская певица устанет от одиночества, пожелает излить душу, выдаст местонахождение мужа, поведает о его роли в преступлениях. И чтобы ускорить признание, подселили к Надежде Васильевне «наседку».

Плевицкая очень обрадовалась подруге по несчастию, как заведенная стала жаловаться на несправедливый арест, ужасные тюремные условия, короткие прогулки в тюремном дворике, головные боли, участившееся сердцебиение, вспоминала гастрольные поездки по странам, концерты, поклонников…

«Наседка» слушала и ждала, когда русская обмолвится о муже, его тайной деятельности, попросит оказать помощь в передаче на волю записки. Но Плевицкая говорила буквально обо всем, но только не о том, что интересовало следствие, и «наседку» убрали.

– Русская предельно осторожна, – доложила о неудавшейся миссии «наседка». – По-женски хитра, не по-женски мудра. Обладает крепкими нервами, хотя жалуется на всякие недуги. Плачет лишь по ночам. Не устает твердить о невиновности, больше беспокоится о муже, нежели о себе. О политике ни слова, тем более о делах мужа, словно не в курсе их.

Снова очутившись в полной изоляции от мира, Плевицкая часами сидела на койке, устремив потухший взгляд в одну точку на стене. Перестала смотреться в зеркало, не красилась, порой забывала утром причесываться. Лицо приобрело нездоровый землистый цвет. Пожаловалась надзирательнице на боли в животе, тюремный врач поставил диагноз нефрит, что певица восприняла с полным безразличием.

Однажды попросила бумагу, ручку, чернильницу.

– Одумалась! Будет писать признание! – обрадовались в следственной группе.

Два дня с несвойственным ей прилежанием Надежда Васильевна заполняла листы корявыми строчками, но было это не признание в соучастии в похищении, работе на зарубежную разведку, а новые воспоминания, дополнение к двум изданным книжкам. На третий день желание писать пропало.

«Не мастерица сочинять, – поняла певица. – Не надо рядиться в чужую одежку. Прежние воспоминания не записывала, а рассказывала. Тяжелее сочинительства работы нет, легче спеть два отделения, нежели настрочить пару страниц… К тому же рядом нет помощников, да и тюремная обстановка не располагает к творчеству, закрылось рахманиновское издательство «Таир», некому оплатить типографские расходы. Вырвусь на свободу и уговорю самого талантливого из наших русских в Париже записать новые главы, где будет много сенсационного, но ни слова, ни намека на работу «Фермерши»: моя с Колей тайна принадлежит не нам…»

Когда в минуту безудержной тоски, полного отчаяния, безысходности явилась мысль о самоубийстве, Плевицкая тряхнула головой, сжала кулачки, ударила ими себя по коленям: «Прочь! Это дьявол нашептывает на ухо, но я не сдамся! Дождусь суда – приговор должен быть оправдательным!»

Прописанные тюремным врачом снотворные таблетки помогали мало – после приема лекарства чуткий сон наступал ненадолго и сменялся изнурительной бессонницей. Чтобы наконец-то уснуть, повторяла про себя строки Клюева: