Так как же я свою единственную жизнь потрачу на одно, понятное всем, сермяжное ремесло? Спросят в присутствии: кто был помещик Васильев? Да он снетком солёным торговал в посаде. Угу, понятно! Вот всем понятно, а мне не понятно: я свою жизнь на снетка не разменяю. А на что разменяю – ни на что: только на панорамное созерцание картины мира. На широкоэкранное кино, и чтобы я в зале в первом ряду. Ещё бы так, чтобы Киномеханика можно было попросить поставить на паузу, пока я за напитками сбегаю. Хотя это уже перебор: Киномеханик к себе от сотворения мира никого ещё не подпускал.

Может быть, здесь наш барин и прав: ему бы в семинарию пойти, а потом в приход. Но это сословие занято, там своих созерцателей девать некуда.

И вот эти самые кинолюбители, перегруженные известным гоголевским подвывертом: «Ты полюби нас чёрненькими, а беленькими нас всяк полюбит», привели к 1917 году страну в серебряное зазеркалье понятия абсолютного. Там, в этом перевернутом мире крайнего отчуждения свободного духа от миллионов индивидуальных сознаний, идёт безжалостная борьба всеобщего шторма с любыми мельчайшими шероховатостями на поверхности идеи абсолютной свободы. Все участники идейного помешательства узнали друг друга: пролетарий – батрака, солдат – матроса, униженный – оскорбленного. Все решили, что мечтают об одном и том же. Что их мысли полностью совпадают. И все они дружно побежали в одном направлении – к счастью. Не успели пробежать и полмили, как кто-то, опрометчиво, высказал своё собственное видение и понимание своего личного счастья. И тут, к ужасу присутствовавших, выяснилось, что понятие счастья этого частного бедолаги не совпадает с понятием других. Ведь у каждого своё понимание счастья. То есть разное от всех остальных. Но те, кто поумнее, молчат. Шестое чувство подсказывает толпе, что немая мысль о счастье у них у всех одинаковая. И они бегут и многозначительно одобряют друг друга кивками. Но как только кто-нибудь заговорит и обрисует свою личную картину о счастье, так сразу же его деталь не пролезает в принятый калибр и этот человек объявляется врагом. Врагом нашего любимого счастья. Нашим врагом. Абсолютное не терпит неточностей. Оно не копается в отношениях величин. Кто и что имел в виду, его не интересует. Оно – абсолютное. Это значит, что если ты на миллиметр не подошел по росту, то тебя исключают из хора. Как исключает абсолютное? Догадайтесь сами. С чем имеет дело любой абсолют? Правильно, только с самой сутью – с биологической жизнью. Или смертью. Кому как больше нравится. Механизм полировки абсолютной поверхности заработал, и полетели головы единомышленников со своих плеч, как летят в корзину кочаны капусты, срезанные лёгкой рукою человека, запросто утоляющего жажду глотком воды. Уже после, когда напились воды и наелись капусты, опомнились и узнали, что животное претворение себя в действительность не приносит того самого искомого счастья. Вспомнили, что истинное утешение им раньше приносила возможность реализации в быту каждому своего личного морального образа этого персонального счастья. Только тогда осадили и разрешили жить.

Но это первопричинное безразличие, бездуховность, апатия, они никуда не делись. То же самое кино продолжилось и после Великого Октября. Только добрый зритель в девятом ряду поменял элегантный сюртук на полосатую телогрейку.

Первой у меня родилась девочка Женя. Второй – он, Сергей, первенец мужеского полу. Мой наследник. После нескольких месяцев крещёной жизни младенца, я стал проявлять к нему интерес. Брал на руки, играл, угукал. И он радовался мне навстречу. Тянул свои маленькие ручонки к моей окладистой бороде, улыбался беззубыми деснами, кряхтел и смеялся почти «как младенец». Своими большими синими глазами он рассматривал меня, как будто понимал, с кем будет связана вся его долгая жизнь в деревне. С кем он постигнет тайны природы, тайны рождения и смерти, весны и осени, рассветов и закатов, питающих маленький, богом забытый клочок земли – деревню Ильина Гора Карамышевской волости Псковской губернии. Я тоже разглядывал его лицо, его глаза, ручки, повадки. И однажды я понял, какая магическая сила притягивает меня к нему. Загадка открывалась просто: с каждым днем он становился всё больше похож на своего деда, моего отца, помещика Васильева. Вот так и поверишь в переселение душ! Большими синими глазами младенца смотрел на мир его дед, сгинувший в пучине революционных преобразований без всякой надежды на возрождение. Этот взгляд! Это взгляд человека, спокойно знающего чего-то большего, чем все окружающие. Насмешка над племенем, которому приходится трудиться в поте лица своего, чтобы прокормить себя и затем всю жизнь мучиться неразгаданными вопросами о сотворении мира и кротости существования. Он уже знал ответ. Знал и то, что мы не знаем этот ответ. А он уже знает. Он улыбается нам как Джоконда – всё у вас будет хорошо, и когда-нибудь успокоится душа ваша, и вы поймёте, что бремя земное легко.