Да, слишком стар. Но старость сильна мудростью. Что же породило такую зверскую ненависть во всему, что дышит и чувствует? Ойуун перебирает крохи полузабытых сказаний, собранных за долгий век жизни, и вдруг понимает, кто стоит перед ним.

Умун, забытый людьми шаман, поставивший свою жизнь выше служения своему племени, выше всего, что наполняет этот мир. А ненависть к жизни – лишь жалкое прикрытие для животного страха смерти.

Существо, чье имя вылиняло в памяти людей до безликого Умун. Неведомый злобно щурится. Чует, что разоблачен. Рычит утробно, наступает на ослабевшего Тайаха.

Ойуун спокойно смотрит на того, кто завершит его путь в этом мире. Жалеть не о чем: Тайах прожил долгую и достойную жизнь. Но Умун – угроза, он принесет гибель многим людям. И в первую очередь одному из двух детей, только вступивших на шаманью тропу.

И решение, неожиданное и почти нелепое, приходит.

«Тебя страшит смерть? Но ведь ты уже мертв. Я же могу дать тебе жизнь, – подмигивает Тайах надвигающемуся мраку, снимая все затворы, распахивая свою душу. – Бери, Неведомый!».

Юрта была пуста. Только рыжие отсветы плясали по полу и стенам: Уот Иччитэ16 приветствовал очнувшуюся после болезни девочку.

Тураах прислушалась к себе: боль ушла, оставила только тянущее чувство в мышцах. Хотелось двигаться, полной грудью вдыхать холодный воздух, хотелось глотнуть воды, непременно живой, колодезной, от которой бегут мурашки и проясняются мысли.

Выпутавшись из теплой дохи из чернобурки, Тураах села. Стены юрты зашатались, камелек, ороны и выставленная рядком домашняя утварь соскочили со своих мест, закружились перед глазами. Тураах ухватилась за постель, зажмурилась. Досчитала до пяти, с опаской приоткрыла один глаз. Все вернулось на свои места, можно вставать. Размяла затекшие ноги, шагнула раз, другой – тело слушалось, силы прибывали с каждым движением.

Накинув кафтан поверх нижней рубахи и обувшись, Тураах вышла во двор. Предрассветная прохлада мягко обняла ее. Тураах вдохнула пьянящий запах соседки-тайги, восторженно огляделась.

Тягучий синий сумрак окутывал мир, в вышине поблескивали постепенно смежающие серебряные очи звезды, а над озером уже тянулась светлая полоска зари. Красота!

Тураах двинулась между юртами и амбарами в сторону колодца. Огибая соседний дом, она заметила переговаривавшихся у костра людей. Голоса звучали тихо, но тревожно. Тураах скользнула-было мимо, но взгляд зацепился за высокую фигуру с ветвистыми рогами. Значит, не сон, не морок болезни. По спине пробежал холодок. Дыхание участилось, голова снова пошла кругом. Тураах зажмурилась, пережидая слабость. Голоса резко приблизились, слух многократно заострился, и Тураах невольно подслушала разговор у костра.

– Но болезнь отступила, — возразил Бэргэн.

– Отступила? – голос кузнеца (тяжелый молот опускается на наковальню) прогремел в тиши спящего улуса. – Ха! Молодым да удалым, видно, не к лицу слушать старших, а уж тех, кому ведомы Верхние и Нижние миры – и того подавно.

– Не горячись, дархан Чоррун: всю деревню перебудишь, – тихо звякнули металлические накладки на одеянии шамана. Кузнец хмыкнул, но промолчал. Тайах-ойуун обратил карие глаза на охотника. Бэргэн воспитывал Табату с тех пор, как их родителей забрала черная хворь, и потому должен был знать правду. – Дети вступили на тропы шаманов. Сойдут с пути – и хворь ударит снова. Да так, что и я помочь не в силах буду.

Тьма, поселившаяся в душе Тайаха, жгла, терзала. Ойуун прикрыл глаза, гася разгорающийся в них желтый огонь, и обернулся к Нарыяне. Та молчала, только с мольбой заглядывала в лицо старого шамана да теребила рукава своей одежды. Вышитая окантовка уже начала расползаться под ее пальцами, но Нарыяна не замечала. Все еще надеется, бедняжка: не зря же старик отпаивал Тураах горько пахнущим отваром, шептал над ней свои заклинания, а затем внезапно исчез почти на сутки в тайге. Но щадить ее чувства Тайах не собирался: