Кому из мертвых нужны были дети и зачем? Кто пытался забрать их? Да и обоих ли?

Старый ойуун поднимается, качнув тяжелыми лосиными рогами, тянется к клубящимся у самой земли сгусткам мрака. Позволяет черным нитям опутать узловатые пальцы: посмотрим, куда ведет след.

Тьма сгущается, выползает из тени. Деревья смыкаются плотнее, иссохшими ветвями преграждают путь. Ни дружелюбного шелеста листьев, ни вечных шорохов леса. Только вязкая, давящая тишина. Даже иччи покинули эти глухие места.

Усталость наваливается, ломит суставы, щемит в груди, но Тайах упрямо шагает дальше, оступается на острых камнях.

Кто ты, скрывающийся во мраке? Что ты?

Тонкие сгустки мертвенного мрака, ведущие ойууна, свисают тут и там с голых ветвей, цепляются за полы кафтана. Слишком поздно Тайах замечает: тьма, как пиявка, подтачивает его и без того убывающие силы.

Деревья расступаются, открывая проход к пепелищу. Мертвая земля, не оправившаяся после бушевавшего здесь некогда всепожирающего пламени. Посреди серого пятна возвышается обугленный ствол, а на его мощных сучьях покоится прогнивший арангас – могила шамана.

На границе пепелища Тайах замирает, тяжело дыша. Стряхивает назойливые плети мрака.

Здесь.

Чужое присутствие давит на плечи.

Где ты?

– Меня ищешь, Белый шаман? – злая воля мертвеца бьет стремительно. Склонись, склонись передо мной. Ойуун сопротивляется, расправляет плечи. Сквозь гнет, до хруста в позвоночнике. Подводят – колени. Распухшие от долгого пути, они подламываются, бьются о мертвую землю, вздымая серые клубы пепла.

От боли меркнет в глазах. Тайах проваливается в боль. На миг, всего на миг, но этого хватает, чтобы чужая воля навалилась, заставила опустить голову.

Вырывает из мрака тихий перезвон накладок на шаманском одеянии. Старый шаман с усилием вскидывает руки, сплетает дрожащими пальцами вязь обережного заклятия. Медленно-медленно поднимает голову.

Арангас содрогается и трещит. Из щелей прогнившего короба с отвратительным шипением хлещет мгла, тяжело плюхается к подножию мертвого дерева, сплетаясь в силуэт того, кто был здесь похоронен.

Черная тень, едва напоминающая человека, – все, что осталось от этого существа. Тень и два желтых, звериных глаза.

Откуда же столько злобы?

Тепло-коричневое сияние окутывает шамана – живое, живое среди мертвого – и устремляется в средоточие мрака.

Вот он, ответ. Вот суть Неведомого. Еще немного, и уловишь.

Тайах-ойуун тянется, тянется, тянется – и достает. Но вовсе не то, к чему стремился. Вместо разгадки перед шаманом распахивается бездна ненависти ко всему, что наполняет этот мир. К самой жизни. Ойуун падает в ее смердящий разложением зев. Не за что зацепиться. Нечем отгородиться от всепоглощающей злобы, которая и есть суть Неведомого. Тьма впивается в сознание острыми клыками, терзает и рвет, упивается чужой болью.

Мрак сжимается, заключая старого шамана в узкий короб, наполненный гнилью и червями.

Посмотри, ойуун: кто здесь покоится? Да и покоится ли?

Видишь? Теперь это твой арангас.

Тьма гогочет, и выпускает перемолотого ненавистью Тайаха из своего существа.

Руки трясутся. Тело не слушается. В груди щемит так, что не вдохнуть. Только бы не упасть! Пусть на коленях, но с прямой спиной. Только бы не упасть.

Старый шаман цепляется за эту мысль из последних сил. Держится. И не отводит взгляд от двух желтых огней напротив.

Склонив голову, тень разглядывает сотрясающегося от напряжения старика. Скалится хищно, словно волк, загнавший дичь в угол.

Тебе не уйти.

Не уйти. Слишком стар, слишком много сил вытянули проклятые пряди мрака.

Клубиться перед Тайахом восставшая из арангаса ненависть к жизни, наслаждается слабостью ойууна. Следующий удар – последний.