Она имела в виду на Салоникском фронте.

Мы оказались в масличной роще. Деревья смыкались куполом у нас над головами. Цикады трудились своими пилами. На повороте дороги прямо в лицо нам повеяло свежестью. Вода низвергалась струей в деревянную емкость, текла затем в каменный желоб, а уже оттуда падала в водоем. Здесь цикады больше не звенели: крылья мерзли у них от прохлады. Теперь пели лягушки.

– Видишь этот садик? Это – наш, – сказала тетя, указав на полоску поля между камышами, внизу в овраге. – Когда мой Левтерис был со мной, садик был зеленым.

– Теперь поливать его буду я!

– Да сподобит меня Бог увидеть это! И ты – такой же.

Она имела в виду моего покойного отца и всех из нашего рода.

Вспомнить о них было самое время: мы проезжали мимо сельского кладбища. Пара кипарисов, мужской и женский, чернела у церквушки: капли, стекавшие с крыши, помогли им вырасти. Каменная изгородь поросла сверху травой. Я успел заметить, что некоторые плиты отпали от массивных надгробий.

– Поросло травой наше кладбище! – воскликнула тетя. – Парни наши умирают в чужих краях.

– Правильно сказано, кира-Русаки! О стариках Смерть забыла.

Старый Фотис глубоко вздохнул и продолжил:

– Когда-то говорили: «Не тронь меня, Смерть, дай еще порадоваться!» – а теперь говорят: «Приди и возьми меня!».

– Письма от твоего Стилианоса не было?

– Эх, с самого святого Константина ничего нам не написал.

– Еще и месяца не прошло. Не нужно роптать!

– Ты по себе знаешь.

Копыта животных застучали по мостовой.

– Уже подъезжаем, Йоргакис, – сказала тетя.

Каменные ограды скрывали от нас сады. Через решетчатые ворота я успел разглядеть абрикосовые деревья с плодами, стоящие кругом смоковницы и беседки из винограда. У стены журчала вода, которая текла по канаве, проходившей через отверстие, чтобы орошать следующий сад. Деревня пахла конским навозом и жасмином.

– Это – Пиги́.

Мы два или три раза свернули в узких улочках, не встретив нигде ни души. У окрашенных в синий цвет ворот со стрельчатым верхом мой ослик остановился сам по себе.

– Вот и наш домик, – сказала тетя.

Она проворно соскочила с седла, сняла с пояса огромный ключ и обеими руками повернула его в замочной скважине. Ворота застонали в петлях. Старик Фотис отворил изнутри и вторую створку под страшный грохот падавших желез. Не успев спешиться, я оказался на покрытом галькой дворе с множеством цветочных горшков вокруг и виноградными лозами вверху. Тетя отпирала дверь в дом, а собака светло-коричневой масти с белыми лапами теребила ее за подол юбки.

– Убери Белолапого у меня из-под ног!

Я нагнулся, чтобы схватить собаку. Изнутри донесся такой запах, будто отперли старый амбар.

– Добро пожаловать, сынок! – сказала тетя.

Первой пришла под вечер Кариде́на8. Узнав от мужа о прибытии гостя, она принесла ему часть своего ужина в деревянной тарелке с крышкой.

– Да он же вылитый Левтерис, Русаки!

Затем она обратилась ко мне:

– Ну, как, понравилась деревня? Хочешь, найдем тебе здесь невесту?

– Мал он еще, – сказала тетя.

– Конечно, мал. Только-только пробуждает мир и начинает пить из него.

– Дай, Боже, чтобы он всегда чувствовал жажду! Это и есть вечная юность.

Мы поужинали и вынесли скамьи во двор. Моя скамья была устлана заячьей шкурой. Тетя повесила на деревянном штыре светильник.

Не успели мы усесться, как поверх ворот показалось измученное лицо.

– Заходи, Василику́ла. Хочешь чего-нибудь?

– Не могла бы дать мне пару кусков сахара, кира-Русаки? Мой Панайотакис захворал.

– Только послушайте эту молодую мать! Пару кусков! Ступай в дом и сама возьми сахар из коробки – сколько нужно.