Сергей Иванович замолчал от того, что какое-то живое чувство затрепетало в его душе, но он притупил его и продолжил рассказ.

– После смерти мамки, Антошка совсем поблек, он и так был мальчик странный, драться не дрался, но злобный ходил, сам себе на уме, вечно надутый и обиженный. А потом, через год, как в университет поступил, так совсем с ума сходить стал, ударился в религию. И ладно бы в храм православный пошел, там понятно, чего ожидать, так нет, какие-то кришнаиты к нему всё ходили. Говорю: «Пойдем мясо есть», он отказывается и так улыбается, словно душевно больной. Я Людке говорил, чтобы она его сводила к мозгоправу. Эх, не послушала меня. Так мало того, он еще Ритку поддержал в том, чтобы она мальчика забрала из приюта. Ритка – это соседка со второго этажа, экономический факультет закончила, работает бухгалтером, сына первого родила в тридцать лет, и больше не могла рожать. Они с сыном в больницу с простудой попали, к ним в палату подселили малыша с нянькой из приюта. Так она, дуреха, к нему привязалась, а Кирилл его еще братиком стал называть. Вернулись с больницы, она тоскует, а Антошка и давай ей всякую ерунду про возможность и ответственность говорить. Она увидела в этом божий замысел и забрала малыша. Так и живут уже семь лет. Только парни ладить перестали, дерутся постоянно.

Страхов еще раз внимательно посмотрел на Сергей Ивановича.

– Верка и Андрюха, которых тоже увезли, люди хорошие, но в семье у них что-то не ладное. Пацанов растят. Андрюха после увольнения два года работу найти не мог, Верка пошла за него на завод работать, а он со мной больше, мы и выпьем и поговорим. А старший его все умничает ходит, его, конечно, воспитывать надо еще долго, чтобы учился старших уважать, – Сергей Иванович сделал затяжку и поглядел на адвоката, чтобы проверить, производит ли его рассказ впечатление. – У них родственников больше нет, пацаны наверное, в больнице тоже сейчас, если с родителями все будет плохо, отправят их в детдом. Вот оно наше праведное государство, только умеет, что жизни ломать.

Сергей Иванович еще много и долго пересказывал сплетни о жизни соседей и проблемы каждого из них. Поведал о своих злоключениях, о том, как он упорно трудился во времена Советского Союза, как верил в то, что может построить лучшее будущее для себя и своих детей, как вкалывал на заводе с утра до ночи, как женился по большой любви, как развелся из-за предательства и поклялся никогда больше на баб не смотреть. Вся история России за последние сто пятьдесят лет впиталась в него и обозлила, словно он один жил и страдал всё это время. Не было такого человека, которого бы он явно или тайно не презирал. Он ненавидел правительство за обман, ложные надежды и умелые манипуляции, народ – за бездумность и эгоцентризм, родственников – за равнодушие, друзей – за предательства. Он ждал, когда наступит день, в который система, сама себя построившая, выросшая из ниоткуда, из буквы закона, начнет работать и сможет защищать слабых и «ставить на место» сильных. Единственная радость для него была в свободе, в возможности делать то, что хочется, и говорить то, что вздумается, где-угодно и когда-угодно, и за эту свободу, за это своеволие, подаренное ему демократией, он держался, как утопающий за соломинку.

Рассказ Сергей Ивановича продлился почти три часа, так что выходя из дома Страхов уже опаздывал по всем делам, которые на сегодня запланировал. Он поспешно отправился к человеку, который проводил с Измайловым последние месяцы больше всего времени. Никита Атрищев работал монтажером в команде Измайлова. Это был некрасивый молодой человек с жиденькими тонкими волосами, большими ушами, прижатыми к вытянутой голове, и округлыми женскими формами. Работа давалась ему тяжело, и он часто пропускал бракованные по звуку и свету кадры и вырезал нужные фразы вместо ненужных. Он осознавал степень своей бесполезности и даже убыточности и сам не понимал, почему Измайлов его не уволил. Никита жил на проспекте Строителей напротив Соловьиной рощи в маленькой квартире, которую ему оставили погибшие в автокатастрофе отец с матерью.