Сократ открыл следующую дверь, и мы оказались в прихожей – прямо напротив нас был парадный вход. Слева и справа я увидел такие же двери, как и та, которую мы только что открыли. Старик заметил моё любопытство и сказал, показывая на правую от себя дверь:

– Там кухня. А там – библиотека и лестница на второй этаж. Хотите взглянуть?

– Нет, пожалуй, позже.

– Как пожелаете.

Он потянул на себя массивную чёрную дверь, и мы вышли на улицу. Точнее, на просторную прямоугольную террасу, опоясанную перилами из резных балясин, с высоким ромбовидным крыльцом посередине. Слева от крыльца стояло кресло-качалка, справа – длинный стол, а вокруг него – диванчики и кресла со съёмными белыми сиденьями и подушками. Вся мебель, включая стол, была плетёной. Я, хотя и был взволнован произошедшим в моей комнате, в очередной раз удивился необычайной красоте, окружающей меня. "Но должен ли я удивляться? – сказал я себе. – Я ведь очень богат, значит, привык к подобной роскоши". Коттедж – по крайней мере, с этой стороны – окружали толстые лиственницы и сосны, пронзающие тоскливое небо. От подножия крыльца брали начало три хорошо утоптанные тропинки или, быть может, правильнее сказать, дорожки, учитывая их ширину. Одна из них вела прямо в лес, до которого было метров двадцать, не больше; вторая уходила правее и сначала тянулась вдоль опушки, но затем тоже скрывалась в чаще; третья предлагала пойти налево, куда-то за коттедж. Сократ уже начал спускаться с крыльца, но я его остановил.

– Постойте, Сократ.

Он обернулся и выжидающе уставился на меня.

– Кто это был?

– О, мой друг, это подлец! Гадкий, жалкий…

– Это я понял, – перебил я старика. – Кто он такой?

– Мы зовём его… – он замялся, видимо, сомневаясь, стоит ли ему это говорить и тем самым нарушать запрет Златовласки. – Мы… а, да какая разница теперь! Мы зовём его Шапокляк.

– Это же вроде бы женское имя? – усмехнулся я.

– Ну да. Зато оно лучше некуда отражает его сущность. Некоторым больше нравится Чёрт или Червь, а также Паразит, Козёл, ну и… Однако я не стану озвучивать всё, хотя он и заслуживает.

– Понятно. Он тоже пациент? Чем он болен?

– Да, пациент. Он живёт в соседней с вами комнате. Однако чем он болен, никто не знает. Лично мне кажется, что ничем, – раздражённо сказал Сократ и зажал рот ладонью.

– Почему же он так себя вёл?

– Он всегда так себя ведёт, Есенин. Наверное, желание унизить другого у него в крови. Поэтому никто его здесь не любит. Все люди как люди, культурные, вежливые, только он один такой.

– А что Гиппократ со Златовлаской?

– Что?

– Они знают о его поведении?

– Ах, вы об этом… Да, знают. "Мы не посягаем на свободу мыслей и мнений", – он облокотился на перила и весьма похоже передразнил завораживающий голос Златовласки, что выглядело довольно сюрреалистично. – Понимаете, Есенин, в "Солитариусе" есть два основных закона. Первый: ты можешь говорить и думать что угодно. Можешь ругать и обзывать даже Гиппократа, если хочешь. Однако второй закон ограничивает силу первого: свобода влечёт за собой ответственность. Под этим подразумевается неприемлемость физического насилия, в том числе по отношению к себе. Попытки убежать приравниваются к применению насилия.

– Очень интересно. Златовласка говорила мне об этом. Вроде как Гиппократ определяет наказание?

– Да. Всё зависит от… Однако всё это мне известно только в теории. Я ещё ни разу не нарушал закон и не видел, что бывает с тем, кто его нарушил. Хотя мне приходилось видеть, как уводят виновника.

– Уводят? Куда уводят?

Сократ посмотрел по сторонам и прошептал:

– В лабораторию.

– В лабораторию?