Все изменила реальность, которая рано или поздно вмешивается в беззаботную жизнь, вычеркивая из нее волшебство. Мама с папой хотели дать мне лучшее образование, поэтому выбрали престижную школу в часе езды от дома. Там преподавали отличные учителя, но нагрузка была слишком высокой, и в восемь лет я тяжело заболела. «Нервный срыв, – пожимая плечами, говорили родители в ответ на расспросы знакомых. – Она у нас оказалась такой слабенькой, даже удивительно». Тот год запомнился мне плохо, следующий – еще хуже, но именно тогда сны и грезы перестали иметь значение, потускнели, смазались, и я надолго забросила свой блокнот. Наивная красота детства ушла безвозвратно, а вместе с ней пришлось распрощаться с мечтами об избранности, о будущем, полном приключений и невероятных свершений. Потом я выросла, и, хоть снова записывала сны, в двадцать восемь лет мне было очевидно: Марта Кержес – самый обыкновенный человек.

Я закрыла глаза, устроилась поудобнее и снова попыталась восстановить подробности ночного кошмара, но ничего не шло на ум. Хорошо хоть основную идею удалось ухватить, вдруг получится как-нибудь использовать ее. Лучи солнца пробрались в щель между плохо задернутыми шторами и упали мне на лицо, заставив поморщиться. Ненавижу рано просыпаться. Меня ждут сегодня в ресторане к восьми часам вечера, а впереди целый день. Можно еще немного поспать, а потом вдоволь нагуляться, пообедать в каком-нибудь уютном кафе на другом конце города, вернуться к себе и закончить статью для газеты. Или лучше поработать сегодня подольше? Задремать не вышло, я опять зевнула, потянулась и решительно спустила ноги с кровати: пора вставать.

Утро всегда начиналось с большой чашки кофе на завтрак. Возясь на кухне, я взглянула на календарь и тут же обвела красным фломастером дату в кружок: ровно семь лет назад Лардберг стал моим домом. Я закончила университет, устроилась работать в газету «Мнение» и искала недорогое жилье поближе к редакции. Мне понравилось несколько вариантов, но решающим аргументом в пользу квартиры на четвертом этаже дома номер двенадцать по Подвижной улице оказался вид из окна: двор с небольшим садом. Сейчас-то сад был заброшен и успел зарасти сорной травой, пожухлой и безвольно распростертой на земле, но раньше там цвели чудесные цветы, укрытые мазками тени от деревьев, а чьи-то руки ухаживали за ними, оберегали от непогоды и любителей бесплатных букетов. В городе частенько обрывали клумбы, разбитые на самом виду, но наш сад никогда не трогали, а теперь он лежал внизу – забытый, ненужный клочок земли, пятно живой природы среди засилья кирпичных стен. Я распахнула настежь окно и залюбовалась тонкими липами, заслушалась шелестом их желтых листьев на ветру. Стояло мое любимое время года – золотая осень, самая романтичная и вдохновляющая пора для писателей, художников, музыкантов и всех тех, в ком есть хотя бы капля творчества.

Такие дни придавали сил и уверенности, ведь именно в середине прошлой осени я закончила свой главный труд – психологический роман о трех поколениях одной семьи, в которой все, даже самые младшие, портили друг другу жизнь с улыбкой на губах, привычно повторяя фразу утешения, фамильный девиз, скрепляющий людей надежнее любви: «Я рядом, я желаю тебе блага». У читателей книга имела успех, а пара известных критиков окрестили меня литературным открытием и молодым дарованием. Это приятно щекотало самолюбие, однако без отрицательных отзывов тоже не обошлось, и в некоторых из них со мной расправились сурово, обозвав роман ужасающе бесчеловечным, а вместе с ним заклеймив позором и автора. Суматоха продлилась недолго, и сейчас я тщетно пыталась найти тему для новой книги, а пока искала – работала на газету, публикуясь под псевдонимом. Свое настоящее имя я оставила литературе, самонадеянно мечтая стать знаменитой. Но как же часто, сидя в тишине маленькой квартиры, я предавалась унынию и думала, что все самое лучшее я уже создала и тот единственный роман – предел моих возможностей! Я ненавидела себя за эти мысли и знала: стоит окончательно им поддаться, они тут же пустят в голове ядовитые корешки, стремительно разрастутся, а любая дальнейшая деятельность будет отравлена ощущением собственной никчемности. Но чем больше я мучила себя, стараясь написать хоть что-то действительно стоящее, тем хуже получалось: смысл ускользал, размазываясь по банальному сюжету, и тонул в пустой болтовне героев. Я проводила вечера, просматривая критические обзоры на чужие произведения, и очень скоро даже разгромные рецензии начали вызывать во мне тянущее чувство зависти, поскольку неудачливый автор все равно считался талантливее меня: он-то закончил свою книгу, а я, по-хорошему, не начала.