Меня медленно наполняет чувство удовлетворенности: во-первых, я рада снова услышать, что моя мать здорова, во-вторых, утереть нос Иэну Флетчеру чертовски приятно. Я бросаю на него торжествующий взгляд, и в этот самый момент он шепотом командует оператору, чтобы тот развернулся и снимал уже не мою маму, а Веру, которая сидит в углу и рисует на бланке для назначений.

– Нет! – тихо произношу я и бросаюсь в бой. – Вы не имеете права ее снимать! – кричу я и, вскочив с места, заслоняю дочь; оператор испуганно пятится. – Отдайте мне кассету! Сейчас же отдайте кассету!

Я тянусь к камере, парень поднимает ее над головой и зовет шефа на помощь:

– Господи, мистер Флетчер, да уберите от меня эту женщину!

Иэн Флетчер делает шаг вперед и, подняв ладони, умиротворяюще говорит:

– Миз Уайт, не нужно так волноваться.

Я разворачиваюсь к нему:

– А вы мне не указывайте! – Краем глаза я вижу, что оператор продолжает снимать. – Пусть выключит эту чертову штуковину!

Иэн слегка кивает, и оператор опускает камеру. Напряжение, которое я ощущала всем телом, ослабевает, и я обмякаю. Трясясь, я отхожу от Веры и поднимаю голову, ища взглядом мать. Иэн Флетчер, больничный администратор и доктор молча смотрят на меня.

– Нет, – с трудом выговариваю я и прокашливаюсь. – Я сказала «нет».

Когда Иэн Флетчер уходит, а медсестра уводит Веру, чтобы дать ей какую-то наклейку, я остаюсь с мамой наедине.

– Это моя вина, – говорит она, одеваясь. – Я думала, если я приглашу Флетчера сама, мы быстрей от него отделаемся.

– Увы, нет, – бормочу я.

Мы молча ждем возвращения Веры и обе, каждая на свой лад, в чем-нибудь себя упрекаем.

– Мэрайя, ты ведь слышала, что люди говорят про смерть?

Я поднимаю глаза:

– Что?

– Ну, про яркий свет в конце тоннеля и все такое. – Она вдруг прячет от меня глаза и начинает ковырять кутикулу на большом пальце. – Так вот, на самом деле это не так.

Я сглатываю. Во рту становится сухо, как в пустыне.

– Не так?

– Нет. Ни света, ни ангелов я не видела. Я видела свою маму. – Она поворачивается ко мне, глаза горят. – Ох, Мэрайя! Как долго мы с ней не виделись! Целых двадцать семь лет! Это был такой подарок – увидеть все то, о чем я уже начала забывать: и ее искусанные ногти, и отросшие корни волос, и даже морщины! Она улыбнулась мне и сказала, что еще не время.

Мама неожиданно переплетает свои пальцы с моими. Чем старше мы становимся, тем реже наши родные прикасаются к нам. В детстве я любила сидеть у мамы на коленях, подростком отстранялась от ее руки, если она пыталась поправить мне воротничок или прическу, а когда я выросла, мне стало казаться, что даже быстро приобнять друг друга на прощание – это излишне сентиментальный жест. Он слишком красноречиво говорит о том, о чем пока говорить не хочется.

– Я никогда не понимала, почему Бог считается нашим отцом. Отцы всегда хотят, чтобы мы соответствовали каким-то стандартам. А матери любят нас, не ставя условий, ты так не считаешь?

Вера возвращается с четырьмя наклейками на рубашке. Мы спускаемся в вестибюль, и там я ненадолго оставляю дочку с мамой, а сама иду подогнать машину поближе к входу в больницу. На парковке я слышу у себя за спиной шаги.

– Я опять вынужден сказать, что мне жаль, – говорит Иэн Флетчер.

– Это потому, что вы опять сделали подлость, – отвечаю я. – Отдайте мне ту кассету.

– Вы знаете, что отдать ее вам я не могу. Но обещаю: кадры с вашей дочерью в передачу не войдут.

– Обещаете? – фыркаю я. – Как обещали ее не снимать?

– Мне не следовало снимать Веру без вашего разрешения, и я это уже признал. – Я хочу уйти, но Иэн Флетчер хватает меня за рукав. – Задержитесь, пожалуйста, на секунду. – Он отпускает меня, как будто обжегся, и прячет руки в карманы. – Я хочу вам кое-что сказать. Я не верю вашим утверждениям относительно девочки. В частности, не верю в это предполагаемое воскрешение. И я докажу вам, что вы заблуждаетесь. Но я уважаю вас за то, как вы себя повели. – Он прокашливается. – Вы хорошая мать.