Текст начался утром. Сейчас помаргивают уже сумерки. Смена погоды, времени дня и ночи, не говоря уже о временах года, очень влияет на сюжет настроения, а то и судьбы.

Так вот, уже вечер. Вдруг под призрачной еще луной ожили крыши. На них, оказывается, живет мох, и он изумрудный. И к тому же крыши шевелятся, о чем неприятно, я думаю, было бы узнать жильцам.

А и ночь уже накатила, укрыв черным платком закат. Иду осваивать дорогу. Пахнет хвоей, травой, сопрелыми шишками, нутряным духом земли. Но это не ее подарок. Это солнце, нырнувшее в рощу, забирает свое. Земля ночью отдыхает.

Появилась такая мысль: люди, живущие в сумасшедшем ритме, в каком-то смысле остаются не то что детьми, но не могут вписаться, что ли, в свой возраст. Тогда как те, кто живет медленнее и типа не торопится, хотя это вполне ни у кого не получается, оказываются мудрее и старше. Объясню на простых примерах.

Невозможно прослушать «Волшебную флейту» Моцарта за меньшее время, чем она звучит. Невозможно прочесть «Былое и думы» с какой-то гигантской скоростью и считать, что все прочитано. В них другая скорость. Я не против компьютера и прочих технологий, обожаю, напротив. Но если на что-то хочешь отключиться, чтобы понять, как «там» или «у того» происходило, то надо уважать прежде всего чужой ритм. Ведь «Песнь о Роланде» не тем прекрасна, что признана великой-великой; почувствовать по-настоящему ее величие можно, только погрузившись в другой ритм. Это и есть, как мне кажется, мудрость, которой лишены люди, бегущие впереди собственных каблуков.

И вот вновь я посетил. Ну, поехал типа в местную командировку.

Местность была похожа на заросший чужими смыслами словарь. «Й» прыгали по канавам и перекрикивались странными, сдавленными и женскими по большей части голосами. Изящно прихрамывали и фиглярствовали насекомо-аристократичные «х», напоминая винницких жуиров и обманщиков. Младенчески-бессмысленное «а» раскрывало рот и, норовя обратиться с вопросом, который не могло вымолвить, смотрело в рот дяде.

Какие-то странные дела творились вообще. Я ведь знал все их повадки. Мне они родные были. «А» – это блоковская классика. Такое почти трезвое приморское одноголосие. «О» – здесь все виртуозное строение шаляпинского горла. «У» было похоже на переулок, наполненный бандитами. Оно и сейчас, правда, не изменило своему первоначальному образу. Только фонарей было поменьше. А так-то, что ж…

Но все окрестности почему-то сплошь казались литературой. Доисторический камень был Львом Толстым. Однако еще проступал в нем лик Сковороды. По Заболоцкому. Пушкин, как водится, проговаривался листвой. Гете сидел небесной фигурой, по колени, впрочем, в болотной многонаселенности, с разбросанными по кочкам колбочками, ретортами и реликтами женского туалета.

Пейзаж обладал, конечно, каким-то чувством для необходимого отбора. Но мне от этого было не лучше. Все было взято в другом смысле. Хотя ведь я, кажется, все-таки от литературы бежал в природу, а не наоборот?

Это взаимопроникновение языка человека, событий культуры и природы выглядит, конечно, до некоторой степени изыском (ударение на первой или второй гласной – словарь уже позволяет). Забавы филологически настроенного автора. Может быть, драма его. Но я таким ходом хотел зайти к разговору о человеческом поведении и сейчас попытаюсь объяснить, в чем дело.

Отношения с природой складывались у человека неровно, причудливо, и это не менее существенно, чем история отношений человека с человеком. В каком-то смысле даже интереснее и стратегически важнее.