Черной птицей несут крылья воздушные, вертят Мишу по полю – полю ночному – серому.

Глазом озера смотрит ночь, шевелит губами-лесами черными. В ее гортани страшное слово шевелится:

Xha-a-ah-xha-с-с-смер-ерь —

слушает Миша, отвечает ночи: «Что ты меня пугаешь, ночь, стращаешь-запугиваешь?

«Разве я мотыль однодневка? Я не видел, как зори меняются, не слышал, как дни рождаются? Сколько дней-ночей на моей памяти!»

Конвульсивно дышит ночь, с трудом выговаривает: «Xha-a! Дни и ночи на твоей памяти! А сколько жизней на твоей памяти? Человек родится состариться. Когда человек обновляется? Куда память о нем девается?»

«Что ты меня стращаешь, ночь, морочишь-запутываешь. Разве я зеленый юноша? Давно разные мысли замечены, кровью ответы отвечены, горем уроки пройдены».

Ахнула ночь, покатилася. Око ночи в озеро-лужицу превратилось, пьяные губы ночные – в лес.

Очутился Миша под книгой небес, ее звездными страницами, где сосчитано истинное время, установлена единственная жизнь. Две слезинки навернулись. Звезды лучиками протянулись – посыпались серебряным дождем.

Весь пронизанный голубым светом, весь осыпанный звездным снегом, стоит Миша и видит чудо необычное: Разбегаются холмистые леса, раскрываются земные телеса, из мглы улыбается лицо – милое, знакомое – неподвижной застывшей улыбкой —: «Возвратился, мальчик! Да и я тебя не забыла: о тебе все думала,

предвидела; о тебе позаботилась. «Чтобы понял ты скорей других: для чего жизнь нам отмеряна, на что сердце отпущено, зачем глаза даны;

«Чтобы ты не покидал дорог, чтобы правду и себя найти мог, устранила я единственный соблазн: положила в землю мое тело жадное.

«Так-то лучше с тобой говорить, так спокойней тебя наставить. «Погляди, какая ночь прекрасня! «Ощути свое живое тело. «Ты вернись сейчас в свою комнату; помолись, в постель ложись. Я тебя тепленько укутаю, над тобой песенку спою, чтобы глазки твои слаще стали, сердечко лучше отдохнуло, успокоилось —: будет горе, а будут и радости».

Не научившись быть вполне земным,

я не умею быть еще жестоким.

Мои слова оглушены высоким,

неуловимым, тающим, как дым.

На этот кров – наш шаткий тесный дом —

не ринутся слова мои обвалом, —

хотят светить прозрачнящим огнем,

возвышенным в униженном и малом.

Горевшее то тускло, то светло,

косноязычное от сновидений тело,

ты никогда справляться не умело

с тем, что в тебе клубилось и росло.

И вот, теперь молитвою-стихами,

чем до сих пор преображались мы,

как рассказать о том, что нынче с нами:

о этих камнях и шатре из тьмы,

о радости дыхания ночного,

о непрозрачном, теплом и простом,

о близости телесной, о родном…

Как воплотить в комок кровавый слово!

Для глаз – галлиполийских роз,

сирийских сикомор венки…

Но жалит в ногу скорпионом

эдема чуждого земля.

Здесь чуждый рай, там ад чужой:

стозевный вей, фабричный пал…

На заводских покатых нарах

и сон – не сон в земле чужой.

Раб – абиссинский пьяный негр,

бежавший с каторги араб

и ты – одним покрыты потом…

и хлеб – не хлеб в земле чужой.

Черства изгнания земля…

Пуста изгнания земля…

Но что считает мир позором,

то не позор в земле чужой.

Вы, глыбы непосильных нош,

ты, ночь бездомная в порту,

в вас много Вечного Веселья —

Бог – только Бог в земле чужой.{2}

В пределах черных Сомали,

в Париже, Праге и Шанхае

он, черный горечью земли

и потом пьяный, мирный парий

в Напоминанья час и день

с семьей за чистый стол садится

– когда есть стол, семья и сень! —

за ним трапезовать – молиться.

Здесь раб для мира – господин,

воскресший дважды – трижды в сыне.

И тихо спрашивает сын,

уже рожденный на чужбине