«Что тебе надобно? Чего ты от меня хочешь?»
«Ничего, – отвечал Шамаев, – ничего; я хочу только знать, для чего ты беспрестанно пьешь водку, и пьешь столько много?»
Крестьянин: «Для чего? С горя!»
Шамаев: «С какого?»
К.: «С такого, о котором тебе знать не нужно!»
Ш.: «Почему же? Может статься, я успею помочь тебе».
К.: «Нет! Теперь никто в свете мне не поможет!»
Ш.: «Едва ли! По крайней мере, расскажи, какая беда с тобой случилась?»
К.: «Какая беда! Да такая, что я должен сию же минуту удавиться!»
Ш.: «Боже тебя сохрани от убийства! Такой беды, которая бы заставила удавиться, никогда быть не может».
К.: «Ты говоришь – быть не может! Нет, может! Знай: я, часа два назад тому, потерял двадцать тысяч рублей!»
Ш.: «Так ужели из денег надобно давиться?»
К.: «Если бы они были мои, то я бы пожалел их – и более ничего, но деньги-то господские».
Шамаев, вынув из-за пазухи найденные им деньги, показал их отчаянному[2] крестьянину и спросил, не ему ли принадлежат они. Крестьянин остолбенел и не мог выговорить ни слова. Честный Шамаев повел крестьянина в таможню и, донеся присутствующим оной о найденных деньгах, возвратил их по принадлежности. Присутствующие объявили крестьянину, что, по силе VI артикула Воинского сухопутного устава, из упомянутых денег третья часть должна принадлежать Шамаеву. Крестьянин изъявил согласие отдать не только третью часть, но даже целую половину; однако же добрый Шамаев от принятия оной отказался и говорил, что ему ничего не надобно; что он поступил так, как должно; ибо, по мнению его, утаить найденное значит все то же, что украсть или ограбить кого-нибудь. Присутствующие и крестьянин убеждали бескорыстного Шамаева, чтобы он взял хотя тысячу рублей; но убеждения не помогли, и Шамаев решительно объявил, что он не возьмет ни копейки. Наконец, по неотступной просьбе крестьянина, Шамаев согласился взять от него простого, очень дешевого сукна столько, сколько нужно на сюртук и рейтузы.
Вот истинно редкий пример добродушия и бескорыстия, которому надобно удивляться потому более, что Шамаев принадлежал к числу людей, имеющих пропитание от одного только жалования!
Тебя нет уже на свете, добрый, честный, бескорыстный Шамаев! Тебя нет уже; но я от души, от сердца благословляю твою память!
Покорнейше прошу вас, М.Г. [милостивый государь], благороднейший поступок объездчика Шамаева сохранить от забвения и поместить письмо сие в «Отечественных записках». Честь имею быть, и проч.
(1) См. сочинения Н. М. Карамзина.
К размахнину
При посылке повести «Пугачев»*
Печатается по: «Оренбургский край в произведениях русских писателей». – Оренбург, 1991.
Сокрушитель Пугачева. Илецкий казак Иван
Оренбургская повесть
Печатается по: «Отечественные записки», 1829, часть 40, № 115–116.
Прекрасный майский день приближался к вечеру. Последние лучи заходящего Cолнца, быстро пробежав по куполу прибрежного Золотого Собора[3], мгновенно умерли в неизмеримом пространстве воздуха. Сердитые волны Урала утомились и утишили рев свой. Огромные тени растущих на левом берегу реки вековых вязов, трепещущих осин и печальных осокорей улеглись на поверхности водной и напомнили собою баснословных гигантов. Любимец весны, легкокрылый ветерок, резвясь, перелетал из куста в куст и увивался около белых ландышей и душистых дубравок. Дикий и пронзительный крик галок и грачей, старинных и всегдашних обитателей прибрежной рощи, раздавался в воздухе и терзал слух оренбургских жителей. В отдалении свистел любимец и певец природы, соловей, который, к сожалению, редко, очень редко посещает здешние пустынные места. Наконец шум и крик сменились совершенною тишиной: самые величайшие крикуны из галок и грачей умолкли и задремали в своих гнездах. Любитель мрака, филин отправился на ночную добычу и, как предвестник злосчастия, угрожавшего Оренбургу, сел на самый верхний крест Зеленого Собора и громким ауканьем огласил воздух. Изредка раздавался оклик часовых, стоявших на крепостных бастионах. Свод темно-голубого неба горел бесчисленным множеством звезд. Луна печально плыла в воздухе; серебристые лучи ее падали на каменную стену, окружающую Оренбург и напоминающую незабвенного Неплюева. На форштадтской церкви Св. Георгия зазвучал колокол… «Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать. Двенадцать часов! Как скоро пролетело время; смотри, пожалуй, уж наступила полночь!» – вскричали Иван и Дарья, которые стояли у ворот одного из форштадтских