Что исходит из нужды безнуждности в непомысленное самого бытия, то есть в средоточие сущего как такового, причем исходит таким образом, что расценивается как ничто?

Избытие несокрытости бытия как такового освобождает исчезновение всего спасительного в сущем. Это исчезновение спасительного берет с собой и замыкает открытое (Offene) святого (Heilige). Замкнутость святого упрочивает и скрывает ущерб Бога.

Смутный ущерб оставляет все сущее в бесприютном (Unheimische), однако сущее, будучи предметным беспредельного опредмечивания, предстает как надежная и всюду хорошо знакомая собственность. Бесприютное сущего как такового выявляет бездомность исторического человека в сущем в его целом. Место обитания в средоточии сущего как такового кажется уничтоженным, потому что само бытие как бытийствующее лишается всякого пристанища.

Наполовину признаваемая, наполовину отвергаемая бездомность человека в отношении своей сущности заменяется покорением Земли как планеты и выходом в космическое пространство. Преуспевая в своих достижениях и упорядочивая все больше себе подобных, исторический человек бежит от своей собственной сущности, чтобы представить себе этот побег как возвращение в истинную человечность, характерную для homo humanus, и обустроиться по своему усмотрению. Напор действительного и деятельного усиливается. Безнуждность в отношении бытия упрочивается растущей потребностью в сущем и через него. Чем больше сущему требуется сущее, тем меньше оно нуждается в сущем как таковом, не говоря уже о его способности внимать самому бытию. Совершается скудость сущего в отношении несокрытости бытия.

Эпоха сокрытости бытия в несокрытости сущего, предстающего как воля к власти,– это эпоха законченной скудости сущего как такового. Однако эта эпоха начинает утверждать господство не-сущности нигилизма во всей полноте этого господства. Ход истории, совершающийся в эту эпоху, создает видимость того, что человек, обретший свободу своей человечности, свободно наводит порядок во Вселенной, имея для этого силы и способности. То, что необходимо, кажется найденным. Остается только его правильно организовать и таким образом утвердить господство справедливости как высшего представителя воли к власти.

Бытийно-историческая сущность скудости, характерной для этого века, заключается в нужде безнуждности. Более тревожным и бесприютным, чем ущерб Бога, оказывается – потому что он более бытийственен и более древен – посыл бытия (Seinsgeschick), каковой как истина бытия ускользает посреди напора сущего и только сущего. Зловеще-бесприютное этой отсутствующе-присутствующей нужды заключается в том, что все действительное, которое затрагивает человека этой эпохи и увлекает его за собой само сущее,– все это совершенно ему знакомо, но как раз поэтому ему остается неведомой истина бытия и не просто остается неведомой: на самом деле как только где-то это «бытие» всплывает, он объявляет его одной лишь призрачной абстракцией и потому не понимает его и отвергает как ничтожествующее ничто. Вместо того чтобы непрестанно думать об исторической сущностной полноте слов «бытие» и «быть», только и делают, что, позабыв о всяком памятующем мышлении, слушают слова, самодельное звучание которых справедливо воспринимается как докучливое.

Несмотря на то что тревожно-бесприютное нужды безнуждности заключается (и распространяет свое превратно истолкованное господство) в упущении самого бытия, оно исходит из простого (Einfache), каковое безмолвствует как безмолвие избытия бытия. В эпоху законченной метафизики человек едва ли мыслит навстречу этому простому, ибо он тотчас, насколько он вообще способен мыслить бытие как таковое, отягощает это простое «роскошью» метафизического понятия, всерьез воспринимая его как работу строго очерченного постижения или с легкостью усматривая в нем лишь забаву бесплодного уловления. В любом случае метафизическое познание, идет ли речь о позитивном использовании или о негативном снятии, обогащается только из запасов научного знания.