Поскольку человек есть, он есть как форма воли к власти. Власть мирового колеса «примешивает» его в целое становящегося-сущего (Werdend-Seiende).

В метафизической сфере мысли о воле к власти как вечном возвращении того же самого об отнесенности человека к «бытию» остается только сказать:

«И вечно-глупое, крепя свой властный глас,

К смешенью этому примешивает – нас!»

Игровую природу мировой игры ницшевская метафизика осмысляет так, как она ее только и может осмыслять: из единства воли к власти и вечного возвращения того же самого. Без отношения к этому единству речь о мировой игре для Ницше – пустые слова. На самом же деле она у него вполне осмыслена и как таковая включена в язык его метафизики.

Единство воли к власти и вечного возвращения того же самого основывается на взаимной соотнесенности essentia и existentia, чье различение в аспекте их сущностного происхождения остается неясным. Единство воли к власти и вечного возвращения означает: воля к власти на самом деле есть воля к воле, и в этом определении метафизика субъективности достигает вершины своего раскрытия, то есть достигает завершения. Метафизическое понятие «мировой игры» обозначает бытийно-историческое родство с тем, что Гете постигает как «природу», а Гераклит как κόσμος (см. Fragm. 30).

В порою ясном, порою смутном господстве метафизически осмысленной мировой игры сущее как таковое то раскрывается как воля к власти, то опять скрывается. Всюду сущее как таковое вносит себя в несокрытость, которая дает ему проявиться как себя-на-себе-поставляющему (Sich-auf-sich-selbst-stellende) и как себя-самого-перед-собой-приносящему (Sich-selbst-vor-sich-bringende). Это основная черта субъективности. Сущее как subiectität решительным образом упускает истину самого бытия, поскольку subiectität исходя из своего собственного стремления к обеспечению себя полагает истину сущего как достоверность. Subiectität не есть порождение человека, но человек обеспечивает себя как сущего (der Seiende), который соответствует сущему (das Seiende) как таковому, поскольку он волит себя как я-субъектаи мы-субъекта, поскольку он пред-ставляет себя себе и тем самым предо-ставляет себя себе.

Тот факт, что сущее как таковое есть по способу субъективности и что человек в соответствии с этим, находясь посреди сущего, обыскивает и исхаживает его в поисках всех возможных путей обеспечения своей уверенности и надежности, повсюду свидетельствует только об одном: в истории своего избытия само бытие, так сказать, не торопится со своей несокрытостью. Само бытие бытийствует как это самоудержание (Ansichhalten). Однако это сущностное бытийствование самого бытия совершается не где-то позади сущего или над ним: оно, если можно так сказать, есть передсущим как таковым. Поэтому и мнимое действительное (Wirkliche) привычно представляемого нигилизма остается позади его подлинной сущности. Тот факт, что наше мышление, на протяжении многих веков успевшее свыкнуться с метафизикой, не улавливает этого, ни в коей мере не доказывает обоснованности противоположного мнения. О чем здесь вообще следовало бы спросить, так это о том, что в данном случае имеет существенное значение: доказательства мышления, какими бы они ни были, или сами намеки бытия?

Но тут возникает вопрос: как мы можем быть уверенными во всем том, что касается этих намеков? Надо сказать, что сам вопрос, который звучит столь серьезно и к месту, исходит из того притязания, которое еще принадлежит сфере метафизики субъективности. Это, однако, не означает, что его можно обойти стороной. Речь, скорее, идет о том, чтобы спросить, все ли продумывает и продумал этот призыв к поиску критериев достоверности: все ли он продумал из того, что принадлежит сфере, в которой ему хотелось бы прозвучать?