Большая весна вступила в свои права, весна 1945 года, которую совсем скоро, раз и навсегда, назовут Весной Победы.

Весной, когда становилось тепло и сухо, я любил ложиться спиной на соломенную подстилку коровника и смотреть в небо. Какие разные, какие неповторимые облака проплывали в неоглядной выси! Я мог любоваться ими подолгу и думать о том, как вырасту большой и поеду за тридевять земель в тридесятое царство и увижу весь остальной мир, а не только этот клочок лысой глинистой земли, на которой стоял мой дом с алыми маками на крыше и длинная саманная контора с дымно-розовым флагом с серпом и молотом.

Обычно Джи лежал возле меня, но смотреть в небо он не любил. Иногда я пытался задирать его голову и упрашивал посмотреть в небо, но все без толку. Тогда я еще не знал, что собаки могут видеть голубое белым. А теперь знаю, и мне понятно, что Джи было неинтересно смотреть на белые облака на белом небе.

Когда ты смотришь вверх, лежа на спине, и когда запрокидываешь голову стоя, впечатления от увиденного вверху сильно разнятся. В первый раз я подумал об этом в те далекие дни моего детства, лежа на спине рядом с Джи, а во второй – в начале семидесятых годов в Сикстинской капелле, что рядом с собором Святого Петра в Риме.

Многочисленные зрители, любующиеся фресками Микеланджело Буонарроти на потолке капеллы, запрокидывали головы лицами вверх, а несколько молодых, вольных душой американцев легли прямо на пол среди толпы и так рассматривали потолок, не опасаясь, что кто-то на них наступит. Я тоже лег на пол рядом с американцами, на холодный мраморный пол капеллы, и был вознагражден за свое несоветское поведение впечатлением на всю жизнь.

Фрески на потолке были живые, и совсем не верилось, что они нарисованы. Глядя на тот потолок, я впервые понял на собственном опыте и даже физически ощутил, насколько подлинники отличаются от копий. В копиях все вроде то же самое, до волоска… то, да не то. Подлинник великого художника и копию даже очень хорошего мастера всегда отличает неуловимое «чуть-чуть», которое, видимо, и составляет предмет гениальности, не подвластной никаким общечеловеческим законам, а только Божьему промыслу.

Меня сразу же захватила четвертая из девяти центральных композиций дугообразного потолка, а именно «Сотворение Адама». Во-первых, потому, что она выше всяческих похвал, и еще раз во-первых, потому, что, глядя на эту фреску, я моментально вспомнил моего любимого деда Адама, который тогда еще был жив и здоров. Миллионы людей знают эту фреску, и общепризнано, что это одна из самых мощных и одухотворенных композиций во всей Сикстинской капелле.

В бескрайнем небе летит седовласый Бог-Отец, за его спиной плащ, похожий одновременно на раковину и на наполненный ветром парус, а в нем свита бескрылых ангелов.

Бог-Отец летит к полулежащему на зеленоватой скале Адаму, который едва пробуждается к жизни. Правая рука Бога-Отца властно протянута навстречу еще как бы полуживой левой руке Адама. В этом жесте двух рук – одной, неукротимо всесильной, наполненной божественной энергией Творца, и другой, как бы оживающей, как бы принимающей из рук в руки бессмертную душу человека, сотворенного по образу и подобию Бога, наделенного неукротимой жаждой познания и стремлением к поиску божественного начала во всем сущем. В этом жесте и сосредоточен смысл происходящего, смысл сотворения Адама – первого человека.

У нас вывелись цыплята!

Курицы Фома и Сима оправдали возложенные на них надежды.

Я очень хотел увидеть, как вылупляются цыплята, но все прозевал – смотрел около конуры на соревнования брадобреев.