И, однако, осталась какая-то недосказанность, хотя кончилось время, для меня неповторимо-счастливое, и кончаются записи о нем – может быть, недосказано, вернее, не установлено мое отношение к этому времени, и не знаю, с каким чувством – умиленности, горечи или скуки – буду когда-нибудь перечитывать записанное в эти странные дни, о чем пожалею, что захочу вернуть и оживить и что покажется досадно-лишним. Такая оценка, поздняя, зрелая и уже не меняющаяся, будет зависеть от одного – как сложится у меня с Лелей и чем кончится, потому что дурной или хороший конец любви с ней сливается, ее искажает в нашей памяти, как иногда последние слова стихотворения по-новому освещают в нем всё предшествующее (впрочем, какой бы ни была наша оценка и любви и тех, кого мы любили, особняком остается в памяти прелесть даже минутной разделенности, всегда живая, близкая, вот-вот осуществляющаяся наша надежда). Не могу ясно определить, каким представляется мне «хороший конец», но стараюсь верить хотя бы временной удаче с Лелей, вопреки многим опасным признакам и прежним, столь убедительным своим разочарованиям, и легко, без обмана, себе доказываю, что теперешний мой выбор единственно правильный: ни у кого еще не было такой, как у Лели, благожелательной во всем решимости, сознания ответственности передо мной, простой мысли, что я незаменим, и я ни с одной женщиной, кроме Лели, не мог говорить без того противного пренебрежительного второго голоса, который появляется у меня сейчас же, едва поймаю собеседницу и для себя уличу в слабости или лживости и что она из другой, низкой и мелкой, жизни, едва увижу свое уединяющее, сразу презрительное превосходство. Нисколько не хвалюсь – в нас иногда возникают невольно-оценивающие, невольно-сравнивающие суждения, и мы подчиняемся им, не заботясь о правоте и против всякого своего великодушия. Но с Лелей этой опасности нет, как не может у нее быть уязвленных придирок, отпора, бессмысленной неприязни, свойственных стольким слабым и вздорным женщинам, и если и с нею выйдет нехорошо, то буду в чем-то виновен я сам или судьба, словно бы задавшаяся целью меня привести – через мучения и препятствия – к бездейственно-мертвой зрячести, ничего для себя не требующей, ни к кому не пристрастной и оттого легко-справедливой. И это также не поза и не случайная моя выдумка: я знаю, какова расплата.

17 июня.

Вот уже две недели как Лели нет в Париже. Я неожиданно-быстро успокоился, вернее, как-то освободился от первого бунтующего отчаянья, не понимавшего жизни без Лели, без праздничных, привычно-необходимых Лелиных часов. Горячка, постоянная опьяненность этих последних месяцев заменилась чем-то другим, не столь острым (раз каждую минуту не готовишься и не ждешь), зато более благородным, как всё нетребовательное и не жадно-личное, и уже обеспеченным надолго. Оттого что нельзя с Лелей увидеться и нельзя добиваться и ждать с ней встречи (чем я почти всегда был занят и от чего теперь как-то облегченно свободен), мне опять по вечерам хочется всё со мною происходящее записывать и объяснять, и это не только желание себя выразить, но и попытка предохранить от гибели какое-то опять особенное свое время, что-то спасти для своего же будущего, для того человека, каким себя предчувствую и вижу через годы – измененного и многое забывшего. Еще никогда не притягивала меня так убедительно эта внешне бесполезная работа и никогда она так явно не была отдельной частью моего существования, отдельной и последовательной целью, более отчетливой, чем деньги, удовольствия, книги, и уступающей в степени влечения лишь одному – чем бы могла быть Леля, – но Лели нет и, кажется, не будет. Мое стремление «писать» становится подобным страсти, с нетерпением и ненавистью к людям или делам, мне препятствующим: я сам себя окружил нелепыми обязательствами, отнимающими словно бы нарочно все часы дня и вечера, и часто (как при упоминании о неловком или особенно обидном) отвожу глаза, когда меня просят где-нибудь остаться или куда-нибудь пойти. И все-таки мне было трудно преодолеть неизбежную первоначальную инерцию, и каждый раз, как я оказывался один – днем в кафе или поздно ночью у себя в комнате – ничего не писал и легко себя оправдывал шумом, отвлечениями, усталостью. И сейчас, перед гладкими большими листами, которые заполнятся благодаря моему напряжению, еще остается неврастеническая боязнь работы, насилия над собой, необходимого проявления воли.