– Ну чего, спрашивается, кинулась, – проводя диалог с самой собой, она опять прилегла на спину. – Надо бы тихонько, осторожно, а теперь всё – спугнула весь сон. —

Кто-то звал её, – очень близкий человек и такой далёкий. Голос тот звучал ещё в ней, – она прикрыла глаза, – но сон не возвращался. На зов того голоса радостно толкалось в груди сердце. И радость – давно забытая, молодая – всё не отпускала, грела, ласкала её притомившуюся от долгой жизни душу.

«Да это же к детям! – догадалась она, – и голос, на голос Фёдора похожий, значит, – сегодня всех повидаю!».

Сразу опять трепыхнулась вскочить, куда-то бежать, что-то делать. Но сдержалась. Штора на окне ещё серая, будто грязная. Значит, совсем ещё рано. Вот как станет розоветь, как будут проявляться на ней нарисованные цветы, тогда вставать.

В доме строго оберегается утренний сон. Ночами все пишут да читают, а после готовы до полудня спать. Тут тебе ни ногой шаркнуть, ни воду из крана пустить, потому что кран гудит и свистит. Но сегодня, поди, пораньше встанут.

Собирались дети провести праздник – её юбилей. Целый год согласовывались, и дату переносили. Наконец сошлись на летних месяцах.

Вообще-то родилась она не летом вовсе, а зимой, и день рождения у неё прошел. Но тогда дети собраться не могли, и никакого праздника не было. Просто зазвала её в тот день к себе соседка Васильевна. Наливки они с ней выпили, посидели, поговорили, всплакнули вдвоём – и всё. Так что, то – не в счёт. А здесь – дети будут все и гостей «напозвали». «Собрались бы свои, родные только, да и ладно, а то развели канитель такую – просто жуть» – думала она и холодела, когда привозили ящики с тонкими длинношеими бутылками, рыбин огромных, кур сетками, мороженных. Страшно было подумать, что из-за неё весь этот переполох. Хотелось исчезнуть, сжаться, и она, кажется, за эти дни усохла ещё больше.

А что делать до утра: только лежать и размышлять.

________________________

…Спать долго Анастасия никогда не умела, а уж к старости и вовсе разучилась. Вот и сегодня уж сколько бы дел переделала бы, да ведь нельзя тут шуметь. Да и делать-то, честно говоря, ей было нечего.

Готовить еду и прибираться в доме к ним приходит домработница Шурочка. Много лет уже помогает Грише с Катей. А она бы сейчас нашумела: не дай Бог, дверь скрипнет или посуда сбрякает. Никак она к этим новым порядкам тут не привыкнет: всё-то у них по-новому – и Катю и внучку Валерию и вовсе кличут так, как она сроду и не слыхивала, – Кэт да ВелерИ. Ну, да Бог с ними. Когда в первые дни в этом доме в дверь её комнаты постучали, и Катин голос спросил: «К вам можно, Анна Михайловна?» – она не сразу даже поняла, что это к ней. Хотела поправить, мол, не анна она, а Анастасия, но сробела. А потом так и пристало к ней новое имя. Видно, старое не по нраву здесь пришлось. Но она не обижается. У всех тут имена другие.

А на кухне: неужто она, мать, хуже бы управилась на кухне-то? Работает у них не свой человек, не родной, не от сердца работает – за деньги. Выпросила она в первое время себе разрешение хоть завтрак всем готовить, «для пробы» – по Катиному. И уж такие оладышки да пирожки стряпала! Ели за милую душу. Это не то, что ихний бульон с сухариками. Так нет, опять не угодила:

– Вы, Анна Михайловна, раскормить нас решили. Нельзя нам много печёного. А перед вкуснотой этой просто не устоять.

Потолстеть Катя боится. А посмотреть на неё – в чём душа только держится. И Грише покоя не дает – гири заставляет тяжеленные поднимать, – жир сгонять, а это ж мужские мышцы… А Валерия, внучка – та, бедная, всё через скакалку скачет да круг крутит. Тоже худобу нагоняет. А будь бы она чуток попухлей да порумяней, девка была бы загляденье.