Аминодав не соврал. Товары нашлись. В этот же день состоялся дележ лавки. Добро раздавали Дыбов и Прасковья Лапина: мужикам – хомуты и подковы, бабам – ситец и мыло, девкам – помаду и ленты.

А Лёшка, Сонька, Митька и Петька получили по крашеному прянику: Сонька – в виде коня, Митька – в виде козы, Петька – тоже в виде козы, а Лёшка – ребята никак понять не могли: уж больно он походил на ту тварь, рассказами о которой заманил мальчик собакинского сынка в баньку.

Пряники были старые, черствые, но вкусные.

Не только в Голодай-селе, но и по всей России в ту весеннюю пору 1917 года прошли крестьянские бунты и волнения. Крестьяне делили барскую землю. Рубили господский лес. Во многих местах запылали усадьбы. Временное правительство встало на защиту помещиков. По деревням и селам были разосланы карательные отряды.

Прибыли каратели и в Голодай-село. Устроили казаки в доме Собакина штаб и стали чинить расправу. Дыбова увезли в тюрьму. Прасковью Лапину избили до полусмерти. Старику Качкину выдрали бороду. Схватили и деда Сашку.

Принесли домой старика без памяти прямо с улицы, в одних подштанниках. Глянул Лёшка: рубцы на спине, на лице и на шее ссадины. Дед весь съёжился, стал маленький-маленький, ростом не больше Лёшки. Положили старика на живот: на спину нельзя, спина воспалилась, кровавая; повыли бабы и девки, потом разошлись, и Лёшка остался один. Смотрит на деда – слезы глаза туманят. Стряхнет слезы рукой, а они опять набегают.

Ночью старик очнулся, глянул на Лёшку – не узнаёт внука. Бормочет что-то дед Сашка, а что – Лёшка понять не может.

– Дед, дед! Что, а дед? – пристает мальчик.

Наконец разобрал: «Пить». Схватил Лёшка кружку, напоил деда. Пил старик жадно, кряхтел и стонал. Наконец отвалился от кружки и снова забылся.

Через час дед Сашка пришел в себя.

– Лексей!

Лёшка бросился к деду.

– Лексей, – повторил старик, – беги. Убьют они тебя. Беги, Лексей. Собакины не простят. Поезжай в Москву. – Дед говорил с трудом, делая остановки после каждого слова. – Разыщи Третью Тверскую-Ямскую и дом Зыкова. Он наш мужик, голодаевский, примет. Скажи: дед Митин просил.

Лёшка упрямо замотал головой.

– Беги-и… – простонал старик. Потом снова закрыл глаза и уперся лицом в лежанку.

К утру дед Сашка скончался.

Прибыл Лёшка в Москву, разыскал Третью Тверскую-Ямскую и дом Зыкова.

Извозчичьим делом дядя Ипат занимался лет десять. Работал вначале по найму у московских господ, а потом и сам обзавелся хозяйством. Постепенно хозяйство стало расти. Вскоре Зыков приобрел вторую лошадь и второй экипаж, наконец, и третий. К этому времени подросли сыновья Степан и Илья. Втроем и разъезжали по московским улицам.

Потом грянула мировая война. Молодые Зыковы ушли на германский фронт, и дядя Ипат остался один. Трудновато пришлось поначалу. Однако мужик он был смышленый, оборотистый. Подумал и приспособил к лошадям невестку, бойкую и румяную Дуняшу. Вместе с Дуняшей теперь и ездили. А третий конь – как бы в резерве, на всякий случай. Конь был старый. Такого и держать невыгодно, да дядя Ипат привык к Буланчику. С него, с первого, и пошла зыковская удача. Продавать коня дядя Ипат счел за дурную примету.

А тут подвернулся Лёшка.

Зыков долго смотрел на мальчика, не мог понять, кто он и зачем прибыл. Потом, когда понял, подобрел, стал расспрашивать про Голодай-село, про барыню Олимпиаду Мелакиевну и Собакина, про мельника Полубоярова и деда Сашку.

– Помер, значит, дед Сашка? – узнав о разгроме ширяевского хозяйства, проговорил Зыков. – Эх, Царство ему Небесное! Ну что же, – глянул на Лёшку, – оставайся. Только вот к делу тебя приставить надобно. Дармовой хлеб нынче-то дорог.