Когда я опорожнил желоб и выехал на сушу, появились и они. Марфутка шла, как пьяная. Эх, такая злость поднялась у меня в душе на Петра!

А отомстил я ему спустя лет пять. Поливал я капустник. Без рубахи. Загорелый, крепкий – привлекательный. А на соседнем огороде – жена Тряпишникова. В тетки мне годится. Чую, что нравлюсь я ей: нет-нет и встретятся наши взгляды. Слышу, зовет к себе. Я перепрыгнул плетень. Она мне дает ведро – дужка слетела… Я догадался: сама умышленно выдернула, чтобы был повод… Ну я присел на колено, лажу ведро. И тут такая оказия приключилась: прямо перед моим носом живот у тетки под платьем ходуном заходил, а сама она вроде бы как потянулась, застонала. Я было опешил, вскочил. Кричу: «Аль плохо тебе? Сердечный приступ?» Она: «Мне хорошо, дурачок! Обними меня, да покрепче! Какой ты сильный и красивый!» Я вспомнил Петра и поступил, как он с Марфуткой: подхватил его жену на руки и понес под обрыв на прохладную мураву…

– Это что, – перебил Михей, – вот со мной в прошлое лето… Иду-бреду я домой. Садами-огородами. А в глазах будто чертики мелькают – с толку сбивают. И вот добились-таки своего – впехался я в урему, запутался в ежевичнике. Побарахтался. Обессилел. Да и упал вниз лицом. А когда очухался, то обнаружил себя голым – штаны на суку висели.

– Сам, поди, и разделся, – подала голос Косая.

– Если бы… А то… – Михей привстал и ладонью провел по заплаткам на ягодицах. – Покель я дрыхнул, он меня изнасиловал.

– Кто? Лесник?

– Леший…

– Лечись, миленок! Это – белая горячка!

– Да иди ты… – и помягче: – Иди за самогонкой.

– Нету, ребята. Вот те крест – не брешу!

– Дядь Коль, щас придумаю. Идем, Косая!

Михей и Косая вышли из котельной и, как по песчаным дюнам, полезли по сугробам к деревне.

После обеда Прохоров дождался посланцев- собутыльников. Из пакета они выложили на стол литр водки, сигареты, буханку хлеба и увесистый окорок.

– Где раздобыли столько добра?

– Бог подал милостинку, – улыбнулся Михей. На электроплиту он поставил сковороду. Вскоре мясные ломти аппетитно зашкварчали, издавая вкусный аромат, на время оттеснивший вековую вонь.

Пир в котельной возобновился. И всякая хмельная болтовня тоже. И Михей со смешками поведал, как им «Бог подал милостину».

– Дотрюкали мы, ежкина мать, до дворов. Попервам я намеревался перехватить самогонки в долг. Но на беду аль на счастье узрели на гумне бычка-летошника, который стоял у стожка, уткнувшись в него мордой. Долго не раздумывая, я к нему осторожненько подчалил, приласкал: «Миша, Миша…» Да и ножом – в горло… Скорехонько снял с него шкуру, разрезал на куски. И уже с улицы зашли в калитку к самой хозяйке бабке Арине. Добрый кус ей продали по дешевке. Рада была, мол, давно свежего мясца не ела, какие, мол, мы добрые, сердечные люди и чтоб Господь нас хранил. Кое-кого еще из голодающих сельчан порадовали дешевой говядиной. Остаток бычка в сугроб закопали. Впрок.

Прохоров было мрачно задумался, заколебался, хотел вслух сказать свое несогласие, недовольство содеянным «дорогими гостями». Но ставшая хронической болью тревога о безнадежно надвигающемся конце света, о скором ледниковом периоде поглотила эту в общем-то горькую, преступную несуразность.

– Не пожалею денег, – пьяно бормотал Михей, – куплю в аптеке вуки-вуки и вбухаю тебе, Косая, в стакан с пойлом! Вот тогда полезешь…

– Эт ты себе вбухай! А у меня с этим делом все в порядке! Верно я говорю, Коля?

– Бабочка ты, что надо! – прищелкнул языком Прохоров.

– Кочегар, а кочегар… Ты че… ты с ней… Не прощу!

– Бабочка мяконькая, сдобная…

– Кочегар, я тебя на дуэль вызываю!