Мое чествование не утихает – оно и не утихнет, пока мои дела не позовут меня, не уведут отсюда так далеко, пока я сам не пойму, что попал в место, где обо мне никто и никогда не слышал.

Тогда я возвращаюсь домой.

Затем я думаю о кино – а о чём еще можно думать, если не о ролях, неизвестно до какой степени значимых для моих собратьев по актерской игре?

И наконец, когда я ложусь спать, я улыбаюсь комнате и ночному времени, испрашивающему для себя толику моего почтения.

Я – поломка, и у меня есть пара отталкивающих свойств.

Первое – сама я, как вечный недуг для всякой исправности, исторгаемый вышедшими сроками оправданности, которую извлекают все и для всех. Причем я поражаю механизмы в минуты, когда нет рядом кого-то, кто бы меня исправил или придумал такой способ моего устранения, благодаря которому не пришлось бы предугадывать моего появления в будущем.

Я порчу механизмы, призванные обеспечивать своей слаженной работой успех тем, кто рассчитывает на него как никогда, при этом я не вижу для себя пользы из моего дара – а для того, чтобы что-то красиво испортить, нужно иметь чувство прекрасного.

Вероятно, он у меня есть – хотелось бы так думать.

И второе – это о представлении небанальности всякой поломки, а также знаний и опыта специалиста, четким движениям которого подчиняется инструмент с самым непокорным нравом. Его руки внушают всему дисциплину.

Я – поломка, и люди, сталкивающиеся с моим влиянием – а я бы не смогла не влиять – обнадеживают себя – впрочем, так они отгоняют от себя мысль о признании моей неизбежности – обнадеживают себя тем, что достаточно знать, с чего следует начать, чтобы исправление меня было быстрым.

Я – поломка, и моя главная цель – то, что определяет меня как разумный ответ всякой исправности – не позволять думать, будто есть шанс оправдать мою несерьезность.

Как-то я повстречалась с инструментом, мнившим себя панацеей от меня.

– Я поломка, – заявила я.

– А я инструмент, который тебя исправит, – ответил он.

– Но ведь ты тоже обязательно сломаешься! – воскликнула я.

– Да, однако прежде ты будешь исправлена, – тут же добавил он.

– Я всегда первая, – похвасталась я.

– А я всегда второй, – радостно подхватил он.

– Можем ли мы друг без друга?

– Лично мы – да!

– Я поломка и для себя я идеальна и замечательна.

– А я инструмент, который исправляет тебя. Я в восторге от себя!

Отношения между инструментом, с помощью которого чинят поломки, и самой поломкой – это спор, и выгоду от него получает лишь тот, кто ищет ее и потом, добившись, пускает на создание новых инструментов, годных для починки новых поломок.

Я говорю, например, уже неисправным механизмам:

«Разве я не позволяю вам хотя бы на миг отдохнуть от собственной исправной работы и побыть в гармонии только со своим материалом, из которого вас сделали, и своими изящными формами и возможностями?»

«Разве я не жалею ваши материал и мелкие детали, усложняющие вашу суть?»

«Разве вы не хотите меня поблагодарить за всё?»

Однако все мои вопросы разбиваются об их непреступные цитадели молчаливого созерцания размеров своих неполадок, способов моего устранения и – почему бы не представить? – улучшения себя.

Ура, кажется, где-то в мире еще один механизм пришел в негодность!

Нам нужны крематории. Зачем, разве мы не привыкли предавать тела усопших земле? Раньше мы вообще не заботились о том, как именно избавляться от мертвецов, не спрашивали себя: а только ли таким образом надо поступать? Сейчас же всё изменилось – некоторые из нас запятнали себя и свою нацию позором преступления. А ведь преступление – грех, тяжкое зло. Так какое же преступление они совершили? Предательство. И предали они наш дух, национальную честь и народное благочестие. Мы не знаем, как им это простить.