Русское трёхстишие оказалось способным и к задумчивой описательности, свойственной танка, и к прозрачным мазкам недоговорённостей, отличающим хокку.

Не хочу пускаться в литературоведческие рассуждения, боюсь наговорить чепухи. Суть не в теоретических обоснованиях – тем более, что японские традиции имеют большую историю, а русская поэзия ещё и верлибр как следует не распробовала. Дело в том, что и как пишется.

Странный жанр. Я всегда был пристрастен к канонам, а здесь единственный заметный канон – само наличие трёх строк. Восточные каноны остались на Востоке, а новые – дело долгого времени. Пока же эта форма выглядит достаточно произвольной.

Трудно даже объяснить, почему это нужно считать стихами. Легче всего сослаться на японцев, но лишь самую малость трёхстиший можно уподобить хокку, да и то весьма условно. И всё-таки это тоже стихи, со своей особой внутренней органикой. Сужу отчасти и по тому, как долго не удаётся иногда довести трёхстишие до окончательного вида. Наиболее удачные из них – просто наиболее точные.

Этот жанр способен на многое. Способен тонко уловить настроение, кристаллизовать мысль, вылепить фантастический образ. Способен раскрыть привычное слово до непривычной глубины, наделить жизнью воспоминание, отозваться на поразившую строку и сохранить её в ином обличье. Всё это происходит на столь малом информационном пространстве, что точность и ёмкость звучания станоятся просто необходимы.

Активное «трёхстихотворчество» началось у меня в 1972 году. В том памятном, «осевом» году моей жизни, когда мы встретились и с моей Машенькой, и с Каптеревыми, когда появился на свет Саша…

На следующий год я сделал первый чистовой сборник «Трёхпалые уродцы» – в виде целого трёхтомничка, имеющего совсем маленький формат, но зато с расположением по трёхстишию на странице (лучше для восприятия). Ещё через год появился такой же (только уже однотомный) сборничек «И тогда». С тех пор трёхстишия копились грудой: привести их в порядок мешала работа над другими книгами.

Но настало время и для этого дела. Правда, так до сих пор и не завершённого. Настало это время после рождения Ксюши, в 1990 году. Времени почти не было, ни на какую новую большую книгу я решиться поэтому не мог, а потихоньку вводить в компьютер, подшлифовывать и компоновать крошки-трёхстишия мне показалось вполне реальным.

Но всё это оказалось куда труднее, чем казалось поначалу. Собственно, так у меня бывало с каждой книгой, которую я начинал писать. Но тут-то речь шла, казалось бы, просто о компоновке написанного.

Куда там!

Я словно пустился в немыслимое путешествие на машине времени – начав его с того самого 1972 года.

Трёхстишия затягивали меня в пласты пережитого. Это было не просто погружение и не просто литературная работа над неудачным словом. Ведь в этих пластах было перемешано истинное с ложным – и мне то и дело приходилось очень пристально всматриваться в прошлую свою жизнь, чтобы отделить шелуху тогдашних самообманов от мгновений подлинной жизни.