С наступлением ночи Игорем овладело беспокойство, переходящее в панику и предчувствие надвигающейся смерти.
Лунный свет резко обозначил на полу тень от оконной рамы. В прямоугольниках лунного света, проходящего сквозь оконные стёкла – лёгкие полутени от полчищ вползающих в комнату отвратительных потусторонних сущностей. Но при взгляде на окно эти отвратительные потусторонние сущности не видны.
Взгляд на окно – взгляд на прямоугольники лунного света на полу.
В окне – только лунный свет. В прямоугольниках света на полу – полутени от полчищ вползающих в комнату отвратительных потусторонних сущностей.
Тело становится ватным. Ужас подхватывает Игоря и ставит на ноги. На те самые, которые перестали служить ему с момента авиакатастрофы, едва не стоившей Игорю жизни. Он бежит на этих ватных ногах, подгоняемый страхом, от оравы невидимых преследователей с тяжёлой поступью, сотрясающей всю землю, и издающей такой грозный рык, что сердце начинают охватывать судороги. Судороги усиливаются, становятся невыносимыми и вдруг… всё обрывается.
Игорь видит под собою в потоке лунного света самого себя, свалившегося с инвалидной коляски и перевернувшегося из каких-то последних усилий на спину. На его лице, выбеленном лунным светом, застыло выражение блаженного облегчения. У него теперь нет ни физических страданий, ни нравственных переживаний.
Всё позади.
Это злые потусторонние сущности вошли в тот мир, где он мучился, и избавили его от тех мук.
Синий морок
В синем тумане вспыхивали и гасли ярко-белые искры, кружились, сменяя друг друга упоительные ароматы, гулко, в такт биению моего сердца, стучал невидимый молот. Синева загустела до непроглядной черноты, в ней засветился внутренним серебряным блеском маленький шарик. Он закачался, как маятник, переключил на себя мой взгляд, стал втягивать в себя моё самосознание и всё моё мироощущение.
Я замер в беспокойном ожидании…
…И обыденность дивно преобразилась, приоткрывая передо мною завесы таинственных смыслов, вселяющих мистический ужас. Тесная пещера «раздвинулась» и наполнилась красным свечением. Её мрачные своды превратились в грозовые облака, взорвались вспышками молний, оглушительным грохотом, обрушились водопадными потоками дождя. Почва под моими ногами утратила плотность обычного материального мира, и я провалился в неё, как в бездну.
«Ласточки не поднимают корм с земли. Они ловят мошек на лету. Этим гарантируется свежесть корма».
Та «ласточка», которая поймала меня на лету, не обрадовала меня своим вниманием:
«Не лучше ли погибнуть от падения, чем от молочнокислого брожения в желудке летающего ящера или его птенцов?»
В том материальном мире, в который я провалился из многоличья синего тумана, всё оказалось по-простецки естественно обусловленным: «Сожри ближнего, а не то он сожрёт тебя». В гнезде моего пленителя пировало другое ящероподобное чудовище, поедая «ласточкиных» птенцов. Моему поработителю сразу стало не до меня. Те, кому летающий ящер готовил меня на корм, сами оказались чьим-то кормом. Отшвырнув меня в сторону, «ласточка» кинулась на защиту своих птенцов. А я…
…Инерция, которой зарядила меня «ласточка» своим отшвыриванием, выкатила меня на край вершины, где гнездилась эта жуткая рептилия. Каким-то чудом мне удалось ухватиться за этот край, но на этом чудеса только начинались.
«Ухватиться» – ещё не значит «удержаться».
Падение было страшным: далеко внизу я увидел плато, густо усеянное россыпью остроугольных камней.
«Лучшее у меня впереди: ведь я верил, что лучше погибнуть от падения, чем от молочнокислого брожения в желудке летающего ящера или его птенцов».