Я поспешно скидываю насквозь промокшие ботинки – не хватало еще испортить белый ковер – и на носочках бегу за ним.

– В общем, тут кухня, рядом гостиная, а там, – он указывает на массивную черную дверь, резко контрастирующую со всем остальным и притягивающую взгляд, – спальня и мой кабинет. Туда тебе заходить нельзя.

– Почему?

– Не люблю, когда вторгаются в мое личное пространство.

– Хорошо.

– Почему у тебя нет елки? – спрашиваю я, удивленная отсутствием праздничной атрибутики.

Мне всегда казалось, что все нормальные люди вешают на двери венки из сосновых веток и наряжают елки.

Когда я думаю о Рождестве, чувствую во рту привкус копоти от сальных свечей. В моей семье этот праздник не воспринимался как что-то приносящее радость и удовольствие. Это время, когда ты должен думать о страшном суде и о важности спасения своей бессмертной души. А я всегда думала о клеклом кексе, что мать раздавала после рождественской трапезы.

– На что она мне? – пожимает плечами он.

– Так ведь скоро сочельник.

–Я не фанат праздников и всего этого безумного декора, – отмахивается Митчелл и резко меняет тему: – Надо обработать твои коленки.

Я только сейчас вспоминаю, что расшибла их. Опускаю глаза и вижу разодранные колготки, перемазанные запекшейся кровью.

– Сядь, – почти приказывает он.

Я продолжаю мяться на месте, боясь даже коснуться белоснежного кожаного дивана.

– Садись уже, а я схожу за аптечкой.

Он уходит и через минуту возвращается с небольшим прозрачным контейнером. Внутри странного вида ножницы, бинты, пластырь, какие-то флакончики, шарики ваты.

Митчелл присаживается на корточки у моих ног и берет в руки ножницы с короткими и широкими затупленными лезвиями. Ловко рассекает ими остатки колготок.

– Что за ножницы такие?

– Хирургические, – бросает он, пропитывая кусок ваты жидкостью из бутылочки.

– Ты доктор?

Поднимает на меня глаза, брови сдвинуты у переносицы.

– Нет, – отвечает кратко и прижимает вату к ссадине.

Я прикусываю губу, пытаясь не дернуться и не закричать.

Митчелл смотрит на меня, и я опять залипаю на искорки, которые вспыхивают на радужке, делая ее жемчужно-серой.

– Ты боец. Я бы уже плакал и вопил на твоем месте, – шутит он и дует на ранку.

Никто никогда не обрабатывал мне раны, и тем более не дул на них. От теплых прикосновений его пальцев и взгляда лучистых глаз мне хочется плакать.

– Вот и всё! – Бросает в лоток использованный кусок ваты.– Держи! – Митчелл сует мне флакон из аптеки и плотный пластиковый пакет.

– Что это?

– Ты не видишь? Шампунь от твоих маленьких друзей. Нужно выдержать десять минут. Вещи сложи в пакет и принеси сюда.

– А во что мне переодеться?

– О, сейчас. – Мне показалось, что он чуть покраснел.

Митчелл скрывается за той самой запретной дверью и почти сразу возвращается с футболкой в руках. Она так приятно пахнет свежестью постиранной вещи и чем-то еще. Если б он не стоял рядом, я зарылась бы в нее носом, чтоб этот аромат пропитал меня насквозь.

Послушно исполняю его приказ. Помыться мне реально не помешает.

Ванная белоснежная и такая зеркальная, что аж не по себе. Даже на потолке зеркало! Зачем их столько парню?

Мне теперь не укрыться от собственного отражения. Обычно я вижу себя в лужах или каких-то предметах, и меня это устраивает. Сейчас же я чуть не плачу: из-за толстого слоя грязи напоминаю странное существо без определенного пола.

Душа у него нет. Только ванна. Я наполняю ее горячей водой, скидываю одежду и, как он сказал, запихиваю лохмотья в пакет. Не могу вспомнить, когда мылась последний раз. Ну, по крайней мере, целиком. Лучшее, что мне светит, это раковина в туалете торгового центра.