«Сереженька… У этой личинки еще и имя есть…» – промелькнула возмутительная мысль. Леонид прикрыл глаза – и перед взором запульсировала венозная синева с красной каймой.

Нужно поспать…

Как Таня кормила младенца грудью, Леонид не видел. Перед началом этого омерзительного действа он ретировался на улицу – мол, собаку выгулять надо.

Пес так и не угомонился. Всякий раз, когда Леня собирался впустить его обратно в комнату, тот снова принимался заливаться как оглашенный. После вечернего выгула бигль и вовсе отказался переступать порог квартиры. Пришлось приподнять скулящее животное за ошейник и затащить внутрь.

Весь остаток дня Сережа ни разу не дал о себе знать – лишь вертел лысой башкой, оценивал обстановку колюче-холодным взором. Таня не сводила с него умиленного взгляда, корчила гримасы и протяжно завывала: «Ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы! Ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы!» – а затем шкодно хихикала в кулачок.

«Неужели это послеродовой гормональный фон так влияет?» – оторопело думал Леонид. А потом ловил себя на страшной мысли: лучше бы проявил мужскую твердость и уговорил ее на аборт.

Ночью он проснулся от настойчивого, требовательного стука. Выругался, приподнялся на кровати, огляделся. Дал глазам привыкнуть к темноте. Сереженька стоял в кроватке на ножках, держался одной ручонкой за бортик, а другой, сжатой в кулачок, стучал по заградительной перекладине.

Как он может стоять?! Он же новорожденный!

Леонид тронул за плечо спящую жену.

– Ау! – позвал он, когда супруга подала признаки жизни. – Он жрать, наверное, хочет. Стучит.

– Кто? – последовал вопрос.

– Сер… сын твой, кто еще! – Назвать ребенка по имени не повернулся язык.

Таня нехотя откинула одеяло, сладко потянулась под аккомпанемент стука. Неспешно подошла к кроватке. Взяла сынишку на руки, обнажила одну грудь. Малыш жадно присосался, принялся сочно, с похрюкиванием чавкать.

Леонид отвернулся, накрыл голову подушкой.

Во второй раз он проснулся под утро, часа за полтора до звонка будильника. Черная звенящая тишина навалилась мешком. Спросонья ему померещилось, будто кто-то невидимый склонился над ним и хрипло, неразборчиво бубнит. В черепную коробку словно проникли чьи-то холодные пальцы, ощупывали полужидкую мякоть мозга.

С трудом поднявшись по будильнику, он пошел в ванную, кое-как привел себя в порядок. Вид у него был помятый, как после бурной вечеринки. Под глазами набрякли солидные мешки.

«Надо бы взять отгул на пару дней…»

Таня спала. Он прикрыл дверь в комнату, а сам отправился в кухню состряпать себе нехитрый завтрак из двух яиц, хлеба и кофе.

Кусок не лез в горло. Еда горчила, вызывала тошноту.

Хлопнула дверь, по полу зашаркали тапки. Танин несдержанный зевок перешел в раскатистую отрыжку.

Пальцы Леонида выпустили вилку. Она тяжело клацнула о тарелку.

Супруга заглянула в кухню – просунула голову в дверную щель.

– Как малыш? – спросил Леня, повернувшись к ней. Он по-прежнему не мог заставить себя назвать сына по имени.

Жена лупала глазами. За ночь ее лицо заметно изменилось: щеки впали, кожа посерела, вокруг глаз образовались коричневатые круги. А на верхней губе…

…усы?!

Нет, не то чтобы настоящие, как у мужика. Лишь тонкая полоска пушка. Но черная и потому хорошо заметная.

Леонид поперхнулся куском яичницы.

Уходя в офис, он заглянул в комнату попрощаться. Дверь была приоткрыта. Таня стояла у окна, держа на руках ребенка, одетого в ядовито-красные колготки и распашонку – одежку, которую они купили на будущее, когда ребеночек подрастет.

Их шестнадцатиэтажку возвели на самом краю города. С пятнадцатого этажа, где поселилась молодая семья, открывался вид на болотистую равнину. Далеко впереди зеленела полоска хвойного леса, а на горизонте в ясную погоду живописно пылал закат.