Она вырвала из тетрадки листок, написала на нем красивым девчоночьим почерком индекс и адрес и протянула мне бумагу обыденно, как будто передавала карандаш во время урока.

Я нес этот листок в портфеле домой, как невиданную до той поры драгоценность. Несколько раз останавливаясь и перечитывая адрес, написанный ее рукой, я пытался справиться с навалившейся на меня удачей. Я был оглушительно счастлив второй раз в жизни.

Жизненный опыт – великое дело. Особенно он ценен, когда его совсем мало. Месяц назад мы с Лаем отпраздновали мое четырнадцатилетие распитием бутылки молока, купленной мною на лично заработанные «разгрузочные» деньги. Казалось бы, опыту было взяться неоткуда, но я вовремя вспомнил, как год назад придумал повод отказаться от поездки к бабушке в сибирскую деревню, пойдя в ненавистную летнюю школу английского языка. Второй раз подобный номер уже не прошел бы. Для того чтобы не расставаться на лето с Лаем, нужно было придумать что-то совершенно невероятное! Что-то такое, отчего бы отец (мама – не в счет) «поплыл бы», как на ринге соперник Валерия Попенченко. Ради любви человек может совершить такое, чему не поверил бы сам. Ради любви к Лаю я был готов сотворить чудо!

Чудо было мною сотворено в тот же вечер на кухне нашей квартиры, где отец как обычно выпивал с дядей Рыбкиным.

Чаще всего в такие вечера я сидел с Лаем у себя в комнате и не высовывался, чтобы не попасться отцу под горячую руку. Ради развлечения я время от времени изображал из себя учителя: пересказывал Лаю параграф из учебника истории или объяснял ему доказательство теоремы. Случалось, что я так долго и муторно объяснял, что начинал сам понимать то, что объясняю. Лай обладал потрясающим терпением: он слушал меня, не отрываясь, глядя в мои глаза своими выпученными пуговками.

В тот вечер я повел себя по-другому. Дождавшись, когда собутыльники слегка размякнут (обычно при хорошей закуске этот момент наступал минут через сорок после начала посиделок), я вышел из комнаты в коридор и встал перед открытой кухонной дверью словно в нерешительности. Отец и Рыбкин как раз только-только в очередной раз «вздрогнули по единой» и блуждали взглядами по столу в поиске закуски, которая максимально органично легла бы поверх именно этой рюмки. Грамотно зацепив вилкой дефицитную шпротину, отец вопросительно посмотрел на меня.

– Пап, возьми меня к себе на завод в ученики, – тихо попросил я. Отец вздрогнул и поперхнулся, шпротина нырнула с его вилки под стол, Рыбкин обалдевшим взглядом смотрел на меня, словно на кухню зашел не я, а сам дорогой товарищ Леонид Ильич Брежнев. Отец потряс головой, как пес после дождя, и перевел взгляд с меня на Рыбкина.

– Ты что-нибудь понимаешь? – с надеждой спросил он у Рыбкина.

– Взрослеет пацан, – одобрительно сказал Рыбкин.

Поняв, что у меня появился союзник, я вкрадчиво атаковал на мгновение растерявшегося отца:

– Хочу, как ты, это… работать, чтоб на доску почета… чтобы профессия в руках была.

– А Лешка твой – вылитый ты! – вдруг развеселился Рыбкин. – Такой же говнистый, в смысле, как это говорится, амбициозный, во-от! На доску желает, на завод за профессией.

– Мне через год восьмилетку оканчивать, – осмелел я. – Надо бы присмотреться к профессии. В институт я не собираюсь, зачем мне девятый класс? Я бы летом поработал, поучился, понял бы, как хлеб зарабатывается.

– Вот так-то, Петрович, – счастливо выдохнул Рыбкин. – Не заметили за этими пьянками, как парень-то совсем мужиком стал!

– Ага, ты его еще с нами третьим за стол посади, – добродушно огрызнулся отец, и я понял, что моя авантюра может завершиться успехом.