Однажды я возвращался домой, когда уже совсем стемнело. В скрипящем и дребезжащем автобусе были только я и водитель. Мы подъезжали на скорости к конечной остановке в ста метрах от моего дома – водитель спешил закончить смену, а я побрел под моросящим дождем от остановки к дому по пустой улице. Дверь в нашу квартиру была закрыта изнутри на защелку, и я не смог ее открыть ключом. После нескольких звонков мне открыл отец в противогазе. Оказывается, за пять минут до моего прихода объявили тревогу, и в автобусе я ее не услышал. Ситуация выглядела комической до сюрреализма.

Саддам бомбил Израиль регулярно по вечерам. В темноте его грузовикам с ракетными установками было безопаснее передвигаться и легче скрыться. По вечерам я делал уроки за встроенным в шкаф столиком, на полке над столом стоял магнитофон с включенным радио – мы боялись пропустить знак тревоги. Песни на английском крутили вперемежку с песнями на иврите. По радио тогда часто гоняли песню Алоны Даниэль с ее тель-авивскими крышами, и я каждый раз замирал, слушая знакомую музыку, в ожидании заветных слов припева «на крышах Тель-Авива». Годами позже похожее ощущение заветного ожидания я испытывал, слушая раз за разом пинкфлойдовскую «Wish You Were Here» – щелчок, тихую музыку и приглушенный разговор мужчины и женщины.

В тесноте моей комнаты, за маленьким столом, встроенным в шкаф, под светом настольной лампочки, слушая радио в ожидании очередной бомбежки, я мечтал о свободе и романтике. Мне очень хотелось закончить школу, скорее уехать из Беэр-Шевы в другой город, искать и находить девушек, на улицах и крышах Тель-Авива, Одессы, Киева или Москвы.

В начале детективного романа Элизабет Джордж «Месть под расчет» есть сцена, в которой Сент-Джеймс бессильно смотрит с утеса на то, как его младшую сестру избивает и пытается изнасиловать ее бойфренд Джастин. Сент-Джеймс калека и со своей увечной ногой не может спуститься с утеса, чтобы помешать происходящему.

О том, как я начал читать все подряд книги достойнейшей Элизабет Джордж, наверное, когда-нибудь напишу отдельно. Но сама по себе эта сцена пробудила во мне давние воспоминания бессилия и стыда за свое малодушие. Или не свое…

Это было в Беэр-Шеве в 1990 году. Мне еще не было семнадцати, мы с родителями жили в арендованной квартире в шхуне йуд-алеф (в переводе с иврита – в одиннадцатом районе). Вечерами я ходил на баскетбольную площадку возле супермаркета – там собирались парни района – все, кому не сиделось по вечерам дома, в возрасте от шестнадцати до двадцати двух. Район йуд-алеф был тогда относительно новым в Беэр-Шеве, там проживали люди среднего достатка – многие из них были выходцами из бывшего СССР, приехавшими в Израиль в семидесятые. Их дети говорили между собой исключительно на иврите и лишь изредка в разговоре со своими родителями – на ломаном русском.

Мы с другом Иланом были единственными «свежими» репатриантами в компании, но нас приняли. Белыми воронами мы чувствовали себя, только когда наши сверстники заходили в соседние кафешки за пиццей и колой или покупали сигареты в киоске – в отличие от них, у нас совсем не было карманных денег.

Компания была большая – к нам даже иногда приходили ребята из соседних районов. Пока было светло, мы играли в мини-футбол или в баскетбол. Наигравшись и разместившись под фонарем на ступеньках вокруг баскетбольной площадки, все много курили, говорили про секс, предстоящую армию и прочее – от подросткового до мужского. В будние дни сидели до девяти-десяти вечера, а в пятницу расходились хорошо за полночь. Девушек в компании не было – те немногие, что жили по соседству и не чурались нашей компании, приходили только как подруги кого-то из ребят.