Длинный и достаточно темный, Коридор начинался условной прихожей, в которой нестройными рядами теснились не помещающиеся в обувную полку пары кроссовок, тканевых балеток, лаковых кожаных туфель на шпильке, велосипедных ботинок и почти греческих сандалий с многочисленными ремешками. Над ними была прибита деревянная доска со множеством крючков, которая едва удерживала совсем уж неописуемое разнообразие плащей, курток, шарфов и ремней. Здесь Тагир помогал переобуться своей Кысе, здесь же Руфи раздраженно дергала по утрам кожаный ремень, пытаясь выпростать его из-под летнего плаща («Я же просила не вешать ничего на этот крючок!»), и именно здесь Ноэминь долгим объятием встречала пришедшего с работы Юго, всегда подходя к двери за пару секунд до того, как в замке поворачивался ключ.

– Как ты это делаешь?

– Что я делаю?

– Как ты узнаешь, что я сейчас войду?

– Все ходят по-разному, я узнаю твои шаги, – внятно и терпеливо, как ребенку.

– Но ведь наша комната в глубине квартиры, ты просто не можешь меня услышать, – с недоумением и явным желанием добраться до сути. – И потом, от лифта до двери всего пара шагов!

– Глупый, – легкий девичий смех и поцелуй, после которого все несущественное забывается.

В прихожей, обычно темной, после чайных или иных встреч, несколько раз в неделю зажигали яркий светильник, шумной толпой провожая гостей и обнимая их на прощание. Это был практически неотъемлемый ритуал прощания на крохотном пятачке среди громоздья вещей: все обнимали друг друга – по кругу, по росту, по симпатиям. И хоть регулярно при этом звучали пренебрежительные шутки про «обнимашки», каждый чувствовал легкость и светлую радость от того, что есть столько людей, которые рады с тобой обняться. Может быть, это был просто выброс окситоцина? Никто этим особо не интересовался: радость, она и есть радость, не все ли равно, какой гормон отвечает за нее?

Чуть дальше вглубь Коридора, примыкая к вешалке и пестрой выставке обуви, стояли друг на друге многочисленные коробки – предмет столь же многочисленных острот. Шел слух, что они принадлежат Хану, и в них находятся конская упряжь и колчан со стрелами, на деле же никто не сознавался во владении таинственным и многослойно запыленным содержимым обклеенных разноцветным скотчем коробок. По причине этой неразрешимой неопределенности они прочно обосновались в Коридоре и явно не собирались покидать насиженное (точнее сказать, настоенное) место.

– Надо все-таки выкинуть этот хлам на выходных, – заявил как-то мимоходом Тагир, направляясь со своей подругой на кухню.

– Так они все же твои?! – громко и почти победоносно крикнула Руфи из своей комнаты. Она побилась об заклад с Перване, что это именно «ханские сокровища», и он рано или поздно распакует их и отправится в поход – возрождать Великую Империю – монгольскую, конечно же.

– Нет! Просто они мне уже глаза намозолили, – весело, но чересчур поспешно крикнул Хан в ответ, заворачивая за угол.

Навстречу вынырнула Ноэминь, столкнувшись с ним и чуть не расплескав чашку с черным, как деготь, чаем:

– А можно я сначала посмотрю, что внутри? Вдруг там есть что-нибудь, что я смогу на себя надеть или повесить на стену? У меня все еще до уныния пустые стены, – живо поинтересовалась она, после того как Хан вернул ей потерянное равновесие, придержав за локоть.

– Не знаю, не знаю, – протянул он, хитро прищурившись. – Разве что придется взять с тебя дань!..

– Очень ловкая спекуляция, учитывая, что они якобы не твои!

Но коробки продолжали стоять – такие же нетронутые, и такие же таинственные.