– Конечно.

– Что вы можете рассказать об атмосфере и настроениях в палате?

Здесь нужно было проявить крайнюю осторожность. Не скажешь же, что там подобралась отпетая пьянь? Спросят: почему не выписали? Почему терпели? «А почему всех терпят? Почему вас терпят?» – мог бы ответить Васильев, но знал, что ничего подобного не скажет. Какое счастье, что Прятов уничтожил дневники за прошлую ночь, где стояли отметки о нарушении режима! Васильев в сотый раз повторял про себя то, чему его много лет учили как в институте, так и после, в больнице: история болезни пишется не для больного, история болезни пишется для прокурора.

– Если вы говорите о криминальных наклонностях и способности совершить убийство, то проявлений такого рода я не замечал, – уклончиво ответил Севастьян Алексеевич.

Следователь оторвался от протокола и с жалостью посмотрел на Васильева.

– Что вы выводы-то делаете? – спросил он презрительно. – Я, кажется, ясно спросил: какая была атмосфера в палате?

– Соответствовала среде, – надменно молвил Васильев. Он тоже с гонором.

Вопреки его ожиданию, следователь не стал уточнять и записал дословно.

– Каковы были причины пребывания потерпевшего в стационаре?

«Распоряжение главврача», – едва не вырвалось у заведующего. Но он вовремя спохватился и назвал рабочий диагноз. Пришлось повторять медленно, трижды, по слогам.

– И что он означает в переводе на русский?

Васильеву снова стоило большого труда не ляпнуть: «Да ничего».

– Ну, как вам сказать… головные боли, повышенная утомляемость, плохой аппетит, снижение работоспособности.

– Тогда у нас и здоровых-то не останется, – хмыкнул следователь, явно примеряя красивый диагноз на себя и придирчиво проверяя, не жмет ли. – У меня тоже – и боли, и плохой аппетит…

– Милости просим, – пригласил его Васильев.

Тот покачал головой, как будто уважительно изумлялся наглости свидетеля.

– В отделении бывали случаи пьянства?

«Других не бывало», – подумал тот.

– Все случаи нарушения режима зафиксированы в историях болезни. За более подробной информацией вам следует обратиться в архив, потому что все нарушители выписаны.

– Так-таки и все? – усмехнулся следователь.

Севастьян Алексеевич представил себе дальнейший допрос свидетелей: Хомского, Лапина, Каштанова, братьев Гавриловых. Их рожи, их запах.

– В моем присутствии фактов нарушения режима не отмечено, – изрек он твердо. Тем самым перекладывая бремя ответственности на дежурную службу. «На мокрых рентгенограммах черепа убедительных данных…» И далее по схеме.

Ему задали еще несколько опасных и провокационных вопросов, но Васильев выдержал испытание с честью. Его отпустили работать дальше и велели пригласить дежурного доктора.

«Замотают теперь по судам да ментурам», – с тоской думал Васильев, покидая родной, уютный кабинет, внезапно сделавшийся чужим и враждебным.

17

Александр Павлович протиснулся в кабинет боком, имея на лице полувопросительное выражение.

– Садитесь, – следователь указал на стул и в мгновение ока, очень ловко, всего несколькими вопросами, установил личность вошедшего.

Прятов судорожно зевнул и поспешно извинился. Ночь выдалась не такой уж тревожной, объяснил он своему неприятному визави, ему удалось поспать, но сон в казенных домах неизменно бывает чутким и поверхностным. Телефон еще только собирается тренькнуть, а рука уже тянется к трубке в полусне. Жестко, неудобно, узко; кажется, будто тебя продувает сотней ветров, будто ты оказался один-одинешенек в поле, будто к двери подкрадываются и караулят забинтованные тени.

Прятова словно прорвало. Он говорил и говорил, неся совершенный вздор.