– Нет, нет, любимая. Ты совершенно права. Мы подождем, пока все благополучно кончится. Это лучше и для нее – ей останется только радоваться, не испытав перед этим никакой тревоги.
– Спасибо. Ты всегда заботишься о других.
И снова так же горячо, как каждое воскресное утро в церкви, он возблагодарил Создателя, даровавшего ему хорошую жену.
Прежде чем наследник Бартона успел без особого шума и волнений появиться на свет, Генри, так же как и миссис Джонс, ушел еще дальше по приятной тропе забывчивости: если миссис Карстейрс когда-нибудь и узнала, что стала бабушкой, она узнала это не из первых рук.
Беатриса лежала, глядя на своего новорожденного сына. Такой крохотный, такой беззащитный – и в таком мире. Бедняжка, лучше бы ему умереть. Но ведь это было бы лучше для всякого, и, однако, все хотят жить. И она тоже. Зачем? Ведь жизнь – это мерзость и страх, стыд, боль и ненависть. И все-таки, хотя ей предстоят еще испытания вроде последнего, она цепляется за жизнь потому лишь, что сама жизнь сильна в ней. Она готова по-прежнему служить желаниям Генри, снова и снова переносить ужасы деторождения, плодить новых и новых ненужных и жалких детенышей, таких же отвратительных, как и их родители, – и для чего? Чтобы они, в свою очередь, могли плодить новых. Бесконечная цепь осквернителей и оскверненных.
Ребенок ткнул ручонкой в ее грудь, и она, содрогнувшись от этого прикосновения, спрятала лицо в подушку.
Бедный, бедный малыш! Что его ждет? Зачатый в отвращении, рожденный в страдании, рожденный матерью, которая никогда, никогда не сможет его полюбить…
Она злобно одернула себя. Плаксивая дура, готовая разреветься оттого, что ее собственному отродью предстоит разделить судьбу всего сущего! Как будто она не знает, что вся эта болтовня о материнской любви – одно лицемерие и ложь! Кошки, возможно, любят своих котят, пока они малы, и некоторые женщины – особенно самые глупые – чувствуют животную привязанность к отпрыскам их собственной мерзкой плоти. Но ребенок – естественный враг своей матери: он возникает ценой ее мук, уродует ее, паразитирует на ее теле, ненавидимый и ненавидящий. Если бы она хоть чем-нибудь отличалась от своей чудовищной матери, она убила бы себя, только бы не дать жизнь беспомощному существу, раз жизнь такова. Однако она сделала это, она бросила в воду нож, который спас бы и ее и маленького; и теперь, просто из чувства порядочности, она должна заботиться о нем, пока он не вырастет и не научится в свою очередь презирать и проклинать ее, как она проклинает…
Странный фарс – жить и давать жизнь другим.
Миссис Джонс, которая принесла ей чай, увидела, что она смотрит на малютку, и подумала: «Душечка наша милая».
Глава X
Гарри уже учился ходить, а Беатриса ждала второго ребенка, когда Уолтер наконец снова приехал в Англию. Слухи о его необычайных лингвистических познаниях достигли министерства иностранных дел, и едва он туда явился, как в него вцепился озабоченный чиновник:
– Мистер Риверс из Лиссабона? Мне говорили, что вы полиглот. Вам, случайно, не знаком персидский язык?
– Немного.
– Правда? Вы-то мне и нужны. Пройдите сюда, пожалуйста.
Его усадили перед кипой бумаг.
– Между прочим, каким образом вы изучили восточный язык? Ведь вы, если не ошибаюсь, никогда не служили на Востоке?
– Да, но я занимался персидским в последний год моего пребывания в Оксфорде. Я всегда интересовался языками.
– Завидный дар. На скольких вы читаете? Как! На всех этих, и свободно? Гм, считая английский и мертвые языки, всего получается четырнадцать. Вы слишком хороши для Лиссабона. Мы, пожалуй, задержим вас здесь на пару недель: у меня лежит несколько бумаг, которые нежелательно отдавать посторонним переводчикам.