заражает статуи в саду туберкулезом костей,

царапает шилом бельма,

почти живые глаза.

и неважно – озарен ты книгой или отуманен женщиной,

каждый твой шаг —

усатая балерина из твердого сыра

вытанцовывает по терке, по острой наклонной терке минут.

и не стоит стремиться в будущее – в пищевод,

когда кролик погружается во внутренний мир анаконды,

не зажмуривай красные глазки, не ускоряйся, о нет!

цепляйся из всех сил когтями, ушами об стены,

когда мышцы сокращаются, проталкивают тебя в трубу.

хочется сбежать от будущего

в любой рукав, ответвление,

подворотню, искусство, творчество, дружбу, любовь.

с тобой или без тебя.

боже, они гонят стаю хомячков

вениками по улице на убой, навстречу драконам…

опавшие листья липы в парке,

точно желтый скелет борзой,

покрытый лаком, каждая косточка плюсневая.

полоски ребер, как бракованные детали рояля,

и воображение наделяет

плотью,

обмазывает красной глиной, сетью тягучих вен.

натягивает короткую черную шерсть, как рейтузы с начесом,

приращивает острые уши на сухожилиях,

вставляет глаза.

соединяет зрительные нервы со зрителем и гончая

чернозема вскидывается, и тут же заваливается на бок.

в легких вместо воздуха – остатки дождя

с каштаном и монетой,

легкая судорога ветра, мышцы еще не разработаны,

сердце жесткое, как новенькая клизма.

а тварь творения

с черным блестящим отчаянием смотрит на меня,

не в силах подняться и побежать,

унюхать кролика. ничего, я подожду.

я тебя наполню сознанием,

красным утерянным сандаликом с налипшими песком.

я здесь надолго – в этой осени.

сколопендры берез ползут по небу,

троллейбусихи в ярких пятнах рекламы.

я буду тебе папой и мамой.

вот так достаю из небытия

из теплой сумки кенгуру не идею, но нечто иное:

ушастая, прозрачная, как цепь бензопилы, в машинном масле.

здравствуй, говорю, я тебя оживлю.

вот пень спиленного дуба и кольца внутри светлы —

со стороны, точно зародыш младенца в разрезе древесном,

и призрак шевелит губами, как нога тапками,

формирует слова, что-то хочет мне сказать…

да, я волшебник.

и пусть нет у меня власти над миром,

прямой и грубой, как хотел бы мой живот, мой кошелек.

но, когда записываю в уме формулы звезды и песка, бурьяна,

высасываю из дырочки яйца птенца,

происходит оцифровывание бытия для Бога.

человечество – больное дерево, ветки трухлявы,

точно кости изъеденные туберкулезом, но можешь не прятаться,

я чувствую тебя,

мерцающий фиолетовый зверь вселенной.

с желто-красным оскалом ночного Макдональдса,

млечного пути,

засохшего сыра старушки с пуделем в мышеловке сквера.

смертные снаружи, внесмертные внутри.

я – та причина, по которой нас всех стоит спасти,

или просто не есть,

не удалять с компьютера.

город уполз, как пес с перебитым хребтом,

оставляя темную мазутную жидкость заводов за собой.

вчера вытаскивали из моего зрачка

стружку металлическую,

тончайшую спираль.

глазная жидкость вокруг пореза уже начала ржаветь,

и я оставил мысленную зарубку

в стеклянном лесу времени:

обязательно напишу об этом однажды… когда вырасту

настоящим человеком,

а реальность улыбается, как гиена.

сорок одна атмосфера – мощность укуса.

вечером снимаю плавки, но тело

выделяет машинное масло, как деревья – смолу.

боже, сколько же заноз проглотила моя жизнь,

как пьяный факир – столовых, кухонных ножей!

а помнишь, в детстве мы боялись:

иголка может упасть за воротник, а оттуда – в вену,

а оттуда – в сердце,

как лодка, быстро поплывет по течению,

и ты умрешь.

мастер вяло ругался, как морщинистый фаллос:

«когда режешь металл – надевай защитные очки»,

но в защите цех плывет перед глазами —

плывет потный, близорукий, мультяшный мир.

лучше с жизнью – один на один.