Маммограммы – рентгеновские снимки молочной железы позволяют, по крайней мере, в теории выявить любые, даже едва заметные отклонения в ее структуре, хотя сама процедура их получения – занятие малоприятное. В отличие от рентгенографии грудной клетки, где вам нужно лишь расправить перед облучающим аппаратом плечи, маммография требует от вас своеобразного участия. Предварительно, еще до начала съемки, маммолог пальпирует (прощупывает) по очереди каждую грудь, – обязательное, тщательно продуманное, но ужасно нервирующее медицинское обследование. Затем с бумагой в одной и кошельком, лифчиком, блузкой и разными мелочами в другой руке вы направляетесь в соседнюю комнату, где обнаженная по пояс, поеживаясь от холода, опускаетесь перед огромным аппаратом на невысокую табуретку. Техник, молодая девушка, как правило, неразговорчивая и вечно куда-то спешащая, берет вашу грудь и, как кусок говядины, укладывает на металлическую пластину. Затем взлетевшая вверх рука поворотом рычага опускает на нее другую металлическую пластину, окончательно превращая вашу бедную расплющенную грудь в начинку бутерброда. «Скажите, когда будет больно», – став как бы частью аппарата, произносит юное создание. «О», вскрикиваете вы, и давление на рычаг ослабевает. «Не дышите», – следует команда, (разве такое возможно?). Хлопает дверь. Щелчок. Снова хлопает дверь. «Дышите». Далее, напоминая балет, все то же, но с другой стороны. (Поворот рукоятки. «Не дышите». Стук двери. Щелчок. Снова стук двери. «Дышите»). Вот и все. Но домой идти нельзя. Пока нельзя. Вы проходите в комнату, где на стульях красного дерева и небольших диванчиках сидят женщины – некоторые с потрепанными журналами в руках – и ждете. Отпустят – рак не обнаружен. Вызовут для дополнительного исследования – тут уж, как говорится, ничего исключить нельзя. Но слово «рак» ни здесь, в приемной, ни там, в кабинете, не упоминается. Оно, как непроизносимые в словах буквы, беззвучно витает в воздухе.

Так или примерно так думала я в тот июньский день в тоскливой приемной д-ра Эллби, ожидая результата в атмосфере глубоко скрытого страха, сравнимого разве что с ужасом «жертв насилия».

И хотя подспудные опасения исчезли сразу после отрицательного заключения, полностью освободиться от них я смогла только через неделю, когда д-р Смит, изучив маммограмму, подтвердил, – никаких оснований для волнений. В огромном Нью-Йорке д-р Эллби считался в маммологии светилом первой величины («Хирурги посылают к нему своих жен», – убеждал меня позднее один из его приятелей), а д-р Смит (кстати, тоже с безупречной репутацией) почти восемь лет был моим терапевтом. Ни у того, ни у другого моя опухоль не вызвала ни малейшей тревоги. С какой стати беспокоиться мне?

– Давай без глупостей, – огрызнулась я, когда спустя месяц Артур снова завел о ней речь. – Не делай из мухи слона. Что ты собственно хочешь, ведь обследование я прошла.

– Но она такая твердая, – жалобно настаивал он.

– А фи-бро-аде-но-ма другой и не бывает – произнесла я по слогам, довольная еще и тем, что вспомнила название. – Киста, как правило, твердая и встречается у многих женщин, но никто при этом, заметь, не считает, что у них рак.

Так прошел почти год. Сама опухоль ничем не давала о себе знать, чего не скажешь о постоянно возвращаю-щихся к ней мыслях. Ведь, как не крути, она не исчезла. Время от времени я нащупывала ее указательным пальцем и нажимала – непроизвольный жест, каким трогаешь родинку или мозоль. Все еще здесь? Да, никуда не делась. О, только бы это ничего не значило.

Как-то во время интервью с одним из врачей Гуттмановского института при съемках сюжета о раке груди я вдруг вспомнила о ней. В голове мелькнуло – не попросить ли осмотреть меня. Нет, пожалуй, не стоит. Во-первых, они все занятые люди (я знала, мне бы не отказали, но ненавидела просить об одолжении). Во-вторых, не забудь – у тебя самой масса дел. Сюжет должен выйти в эфир сегодня вечером, значит, съемку и работу над текстом нужно закончить к пяти; а сейчас – почти два. К тому же, напомнила я себе, разве два уважаемых специалиста не вынесли своего заключения? Так что не лезь в бутылку, не изображай из себя еврейскую принцессу на горошине, постарайся обойтись без «халявы», взывала я к чувству совести. Съемки в кондитерской вовсе не означают, что тебя там обязаны кормить бесплатными «Наполеонами». Даже просьба взглянуть на маммограмму, казалось, попахивала взяткой.