Активным творческим порывом движет новая ритмика жизни, счастье узнавания себя неузнанного, обойденного, недопонятого, прошедшего сквозь пласты стагнации и пассивного отношения к жизни. В авангард многие подобные интуиции не попали вдруг, не пришли как-то исподволь, но стали продолжением той динамики мысли, которая заявила о себе уже в русском символизме. Жизнь – не просто жизнь, но глубина; автор – демиург, мистификатор, создатель теории жизнетворчества, словотворчества, мифотворец, стремящийся проникнуть в глубину смысла, символа и т.д. Символисты, а вслед за ними и авангардисты подвергают символизации различные феномены культуры и жизни, продуцируют своим творчеством настроение метафизического томления, поиска бытийных основ мира на фоне невозможности их обретения в сложившейся системе бытования культуры и мысли. Тема быта и бытия займет впоследствии ведущее место в русском авангарде.

Символизм и авангардизм имеют общие черты, они пронизаны философической направленностью в решении предельных мировоззренческих вопросов. Несмотря на то, что символисты не взаимодействовали с представителями параллельно развивавшегося авангардизма, в начале века все наработанное символизмом творчески переосмысляется в авангардизме. Возникает определенная динамика мысли и творческого усилия, сказавшаяся на характере философии и художественного творчества. В основе данного процесса сосредоточенность на двух основных концептуальных идеях, характерных для символизма и авангардизма, но имеющих своим истоком традиционное русское мировосприятие, нашедшее отражение в философии Вл. Соловьева и русской метафизической мысли рубежа веков. Это идея целостности, как мировоззренческий и экзистенциальный принцип и идея преодоления автоматизма мысли и языка, как творческий принцип.

Сдвиг бытовых пропорций в русском футуризме

Русские футуристы (будетляне) – Крученых, Братья Бурлюки, Хлебников и др. представляют особое явление в русской культуре. Именно так, как особое явление они сами себя и воспринимали. Их умами владела идея присвоения мира: “весь мир принадлежит мне!” Мир лежит, куда ни глянь, в предельной обнаженности, громоздится вокруг освежеванными горами, кровавыми глыбами дымящегося мяса: хватай, рви, вгрызайся, комкай, создавай его заново, – он весь, весь твой!”41. Когда мир твой, ты можешь в нем что-то менять, привносить в него что-то свое, “брать голыми руками”42 и осознавать себя представителем своего мира и своей эпохи. Подобный пафос соблазнителен.

Только с невероятной верой в себя, в свои силы можно было осуществить культурный сдвиг. В идее присвоения мира легко угадываются и символистские амбиции. Но в то время как символистам удалось создать некую общую философскую основу, оправдывающую подобные взаимоотношения с миром (Брюсов, Белый), футуристы боролись с ветряными мельницами, в том числе и с символистскими. Они не осмыслили в полной мере свой собственный богатейший теоретический инструментарий (адекватное теоретизирование по поводу зауми мы найдем лишь в текстах русских религиозных философов, а, что касается понимания ими теоретических идей своего вдохновителя Хлебникова, то, судя по сохранившимся замечаниям, эта работа оказалось для них затруднительной)43.

Теоретизирование не так сильно привлекало футуристов, потому что сама жизнь представлялась особым полем приложения дионисийских, по своему накалу, страстей. Знаки русского футуристического движения, т.е. движения с явным ускорением, с обескураживающим желанием обогнать свое время, обуздать его известны, – прокламативность, концепция сдвигологии, словотворчество, и через внешние атрибуты, – раскрашенные лица, эпатажное поведение, провоцирующий взгляды внешний вид. Достаточно взять в руки любую статью о русском футуризме