Сейчас мне вновь остро хочется увидеть свое отражение.

Не успеваю я бездумно вскочить на ноги, как старуха вновь гладит меня по плечу, приговаривая:

– Бедняжка. Вчера так долго плакала.

Ее слова меня немного отрезвляют. Значит, все в порядке. Она меня узнала!

– Ага, все мы тут бедняжки! – ворчит дурно пахнущий мужчина. – Заткнитесь и спите. Возможно, это последний отдых в нашей жизни. Тебе, бабка, уже терять нечего, а вот остальным сочувствую. – Говорит он с явным вэльским говором, а из его рта несет прокисшим молоком.

Я морщусь и отворачиваюсь от него, свернувшись в клубок. Старуха тоже замолкает и ворочается на сене. Почти до самого утра я лежу, уставившись вперед, и лишь на пару часов проваливаюсь в дрему.

Когда приходят похитители, в этот раз мне ничего не мешает их рассмотреть. Это трое крепких мужчин, одинаково коротко подстриженных и мускулистых. «Наемники», – проносится в голове, когда меня и других пленников начинают выводить из сарая, предварительно отстегнув цепь от столба. С «товаром» они не церемонятся – тащат почти что волоком, хоть я и стараюсь шагать сама, тем более что за ночь мне удалось немного отдохнуть. Работорговцы снова заталкивают нас в клетку, вот только в этот раз поездка длится недолго.

Мы подъезжаем к какому-то особняку на отшибе леса, где нас выстраивают в линию, добавляя к пленникам, которых схватили другие работорговцы. Солнце жарит нестерпимо, и мой лоб покрывается испариной, пока я стою в неопределенности, ожидая своей участи.

Вскоре мы слышим стук копыт и видим, как к нам подъезжает богатая карета, запряженная четверкой вороных коней. Из дверцы выскальзывает мужчина, очень суровый на вид. У него выправка военного, но он одет в обычные штаны и рубашку.

Она направляется к нам, на ходу отдавая приказы:

– Тех, кого отберу, в отдельную клетку и отправить за каретой. Остальных, менее пригодных, на скотобойню. Графиня в этот раз дала заказ только на смазливых.

– Да, командир.

Слово «скотобойня» эхом отдается у меня в голове.

Что же, получается, мои выводы были неверны? Они дали нам еду и воду, а это означало, что мы нужны им живыми. Теперь же в этот план внесено изменение: живыми нужны лишь некоторые из нас.

Пока командир медленно осматривает лицо и тело каждого пленника, отбирая понравившихся, я шумно дышу через рот. В моей голове мечется мысль, что будет, если я окажусь недостаточно хорошей и меня отправят на скотобойню? Я пытаюсь сосредоточиться и хоть как-то улучшить свой внешний вид, но в панике осознаю, что мой Дар ослаб и сейчас не в силах мне помочь.

Я начинаю переживать еще сильнее и стараюсь хоть за что-то ухватиться – выудить из памяти свои детские черты лица. Но тут до меня доходит, насколько все это глупо. Я ведь больше не ребенок.

В голове вспыхивают лица моих биологических родителей, и когда видения рассеиваются, передо мной возникает лицо командира. Он задирает мой подбородок и внимательно вглядывается в лицо. Непростительно долго.

Только не на скотобойню! Только не туда!

– Эту забираю, – наконец выдает он, и я с облегчением выдыхаю. Увидев, что я обрадовалась его словам, он тише добавляет: – Не радуйся, девочка. Тебе только предстоит узнать, что было бы для тебя хуже.

Я содрогаюсь.

Всю дальнейшую дорогу прокручиваю в голове его слова и размышляю о том, что ждет меня впереди. Я отметаю самые радужные варианты и понимаю всю тяжесть своего положения.

Когда меня и нескольких других пленников привозят в полупустой клетке в богатую усадьбу, я практически ничего не соображаю от тревоги. Меня моют, расчесывают волосы, а потом отводят на осмотр к лекарю. Кормят хорошо, почти до боли в животе. Дают удобную комнату без окон на троих девушек. Учат благовоспитанному поведению и показывают, как правильно есть с вилкой и ножом.