– Да, сынок. Вот растает туман, и туманки вместе с ним пропадут… Иначе плутать туманкам до тех пор, пока каждая из них сердцем, как уголёк, не распалится… влажную муть вокруг себя не высушит…

– И что будет, пап?

– Откроются тогда туманке небеса.

– Как эти? – Артемий показал пальцем на мерцающий свод планетария.

Мой ответ ему был не нужен, сын умчался в другой зал. Татьяна и Иван, сами походившие сейчас на детей, тоже заторопились.

– Именем Андрея Тарковского, – говорил научный сотрудник планетария, – названа малая планета номер тридцать три сорок пять… Она была открыта советским астрономом…

Группа посетителей вместе с научным сотрудником в гороховой рубашке уходила всё дальше, и мы уже не слышали, о чём они говорят.

Марина попросила меня посидеть с нею на банкетке.

В этом большом зале под сумрачным сводом были только мы и таинственный Бах.

Теперь я понимал Тарковского, говорившего, что идею бесконечности выразить словами невозможно. Он был прав, когда утверждал, что лишь искусство даёт эту возможность, оно делает эту бесконечность ощутимой…

Сейчас, именно сейчас искусство представало как откровение. Мне показалось, что и Марина чувствовала то же самое.

Ещё долго бы пребывали мы в таком состоянии, околдованные фа-минорной прелюдией, но вернулся Артемий с нашими молодыми друзьями. Им уже хотелось погулять, и они потащили нас на улицу.

Возле центрального универмага мы с Иваном купили по букетику желтопенных ромашек. Наши дамы удивлялись, где это цветочница взяла их в такое время года. Артемия же могли удивить только большие мыльные пузыри, которые временами ему удавалось выдуть…

Гуляли по Аллее Героев, пока сумерки густо не измазали дома, магазины и прохожих. Когда жёлтые веснушки фонарей вспыхнули уже повсюду, мы сели в автобус и поехали домой. А наш сын долго махал рукой Татьяне и Ивану, спускавшимся к набережной.

И только ночь брела за ними следом.

…Мы прошли через сад, насторожившийся в чуткой дрёме.

Пока Марина и Артемий открывали дверь, я задержался на веранде.

Голоса слышались уже в доме, а я всё стоял и всматривался в небо. Звёзд не было, наверное, они все остались в планетарии…

В сумрачной синеве резвились лишь молнии.

«Завтра семнадцатое сентября – день торгов в аукционном доме, а значит, пора бы туда наведаться…»

«Профессиональны сейчас только политики и убийцы».

Почему мне вспомнились эти слова Андрея Битова?

Почему ночью?

Проще, конечно, ответить на последний вопрос: ночью я работаю, привык. Впрочем, и с Битовым загвоздки нет никакой. «Вот я, например, – говорит старый писатель, – вообще ничего не умею. А когда пишу, что-то начинаю понимать и уметь».

Может быть, так и надо?

Разве каждодневные открытия и революции совершают не безопытные люди? И пусть они часто изобретают велосипед или порох, но я, как и Битов, не считаю это таким уж большим пороком. Я прощаю это и себе.

Всё, что я придумываю, я придумываю для себя первым. Сейчас мне достаточно лишь как следует прислушаться…

Отмахивает на разные голоса ветер за окном?

Прекрасно, ведь вспоминаются строчки:

Да, только Бунин мог выразить так разрыв.

Достоевский, напротив, предлагал измучившей его своей горькой любовью нигилистке и бесталанной писательнице Аполлинарии Сусловой, с которой осенью 1863 года он путешествовал по Италии, оставаться «как брат с сестрой». Даже два года спустя после этого путешествия он говорил: «Я люблю её ещё до сих пор, но я уже не хотел бы любить её».

Я прислушался: ветер больше не скулил за окном, не отвлекал. Теперь ничто не мешало работать над книгой, размышлять.