В 1854-м ссыльнокаторжный петрашевец, отбывший полный срок своего заточения, был зачислен рядовым в Сибирский 7-й линейный батальон, стоявший в Семипалатинске. Арестантскую робу с жёлтым тузом на спине сменила солдатская шинель.

В свои тридцать три он мог бы сказать, что «земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу…» И хотя до полного освобождения ещё далеко, но Достоевский живёт «со счастием и надеждой». Ведь он наконец-то любит. «По крайней мере, жил, хоть и страдал, да жил!» – говорит он.

В годы каторги и солдатчины рядом с ним только большие беды, слабо разноображиваемые меньшими бедами. Впрочем, тень беды и утраты будет следовать за Достоевским и потом.

Угаснет от чахотки первая жена.

Утрудит сердце брат.

Пока же всё только начинается…

Фёдор Михайлович возобновляет литературную деятельность, прерванную более чем на десять лет его ссылкой. В сентябре 1860 года он сообщает Милюкову: «Приступаю к писанию и не знаю ещё, что будет, но решаюсь работать, не разгибая шеи».

И Достоевский действительно работает так, словно не покидал Омский острог. Плюёт на обижательство. Дразнит литературных гусей, считая, что «гусиный крик иногда полезен: он предвещает погоду, хотя и не всегда спасает Капитолий».

Фактически это он редактирует «Время».

«Федор Михайлович, конечно, желал бы быть и объявить себя прямым редактором журнала, – вспоминал Страхов, – но он тогда состоял под надзором полиции, почему и потом не мог быть утверждён редактором «Эпохи».

Только в 1873 году это препятствие было устранено, и он был официально объявлен редактором «Гражданина»…»

Невозможно было «смелее жечь свои корабли», чем Достоевский. Пришло его время.

…На фоне тёмного глянца ноутбука кожа моих рук была рисовой.

Я поднялся из кресла, казавшегося в свете торшера невозможно-гранатовым, подошёл к окну и раздвинул шторы.

Майские жуки летели из чёрного мрака в пытливый свет фар свернувшей к дому машины.

Минуты через две или три послышался тревожный стук в дверь.

– Почему сейчас приехали, договаривались ведь на утро? – спросил я незваных гостей.

– На пороге обсуждать не будем, давайте в дом! – сказал высокий человек в сером твидовом костюме. Я наткнулся на маленькие круглые мышиные глаза. Эти глаза, покраснев, вгрызлись в меня тотчас.

Гости прошли в гостиную; один по-хозяйски сел к столу, другой стоял передо мной. Низенького роста, азиатские черты лица, дублёная кожа. Правую руку он прятал за спину, а в левой держал портфель, который распух от бумаг. Это был человек тихий, с вялыми движениями висельника. И вправду казалось, что его только что вынули из петли.

– Не задавайте лишних вопросов, Безруков… Не делайте так, как вы обычно делаете. Эта черта – отвратительна. Слышите? И познакомьтесь наконец с нашим кандидатом, – напал на меня с притворной улыбкой человек в твидовом костюме.

Мышиные волосы и бегающие глаза этого молодого негодяя меня раздражали. Раздражал и представившийся Петром Андреевичем Гринёвым новый знакомец. Он молчал, вперив в меня взгляд, улыбающийся и виноватый.

– Ба, сам Гринёв! – передразнил я. – Ладно, Гринёв, служи верно кому присягнёшь… И помни, брат, пословицу: береги платье снову, а честь смолоду…

– Не паясничайте, Безруков!

– Иногда становишься паяцем и не желая этого… Сажин, не будете же вы убеждать меня в том, что не приготовили для избирателей верёвку и всё такое?

– Господи, какую верёвку? Мы технического кандидата выставляем…

– А Гулевич знает?

– С ним это не обговаривалось…

– Что ещё он не знает?

– Не знает об издании липового приложения «Человек и закон»…