– Нет-нет, прошу вас. Я приду сама.

– C’est entendu[6].

Леди Каррадос вышла, смутно желая, чтобы доктор Дэвидсон был чуть менее высокопарен, и всей душой мечтая о мягкой постели.

Агата Трой поправила свою нарядную новую шляпку и, сутулясь, вошла в помещение галереи «Уилтшир» на Бонд-стрит, где открылась ее персональная выставка. Ее всегда крайне смущала необходимость присутствовать на своих выставках. Люди почему-то считали себя обязанными что-то сказать ей о ее картинах, но никогда толком не знали, что именно, а она никогда не знала, что ответить. От скованности Агата сердилась и становилась неприветливой, а ее бессвязную речь ошибочно принимали за интеллектуальный снобизм. Как большинство художников, она была на редкость невразумительна, когда говорила о своей работе. Отточенные фразы высоколобых критиков повергали Трой в отчаянное смущение. Агате даже меньше докучали угодливые банальности обывателей, хотя и они приводили ее в замешательство.

Она проскользнула в дверь и подмигнула сидящему за конторкой молодому человеку в тот самый момент, когда крупная американка устремилась к нему с каталогом в руках, тыча рукой, затянутой в белую перчатку, в указанную там цену.

Трой поспешно отвела взгляд и увидела в углу многолюдной комнаты небольшого кругленького джентльмена, который сидел, свесив голову набок, с закрытыми глазами и мирно приоткрытым ртом, на слишком маленьком для него стуле. Трой направилась к нему.

– Банчи!

Лорд Роберт Госпелл широко открыл глаза и пошевелил губами, как кролик.

– Мое почтение! – отозвался он. – Ну и свалка здесь, а? Будь здоров.

– Вы спали.

– Может, вздремнул немного.

– Хороший комплимент, – усмехнулась Трой.

– Я уже здесь все обрыскал. Дай, думаю, заскочу, – пояснил лорд Роберт. – Очень понравилось.

Он поправил очки, откинул голову и с тихим одобрением начал созерцать большой пейзаж. Без привычного для нее смущения Трой смотрела вместе с ним.

– Совсем недурственно, – заметил Банчи. – Не правда ли?

У него была необычная манера уснащать речь викторианскими словечками – привычка, как он объяснял, доставшаяся ему от его сановитого отца. «Батюшки святы!» – было его любимым восклицанием. Он придерживался викторианских проявлений учтивости, всегда оставляя визитную карточку после бала и посылая цветы хозяйке после званого обеда. Одежду носил примечательную: днем – довольно старомодный, наглухо застегнутый пиджак и узковатые брюки, а вечером – мягкую широкополую шляпу и широкий, похожий на мантию плащ. Трой отвела взгляд от картины и перевела его на собеседника. Он подмигнул ей сквозь очки и указал толстым пальцем на пейзаж.

– Изысканно и лаконично, – констатировал Роберт. – Люблю лаконизм в искусстве. Пойдемте, выпьем чаю.

– Вообще-то я только что приехала, но с удовольствием.

– Со мной Поттеры, – сообщил Банчи. – Сестра с сыном. Подождите минутку. Я схожу за ними.

– Милдред и Дональд? – спросила Трой.

– Да, Милдред и Дональд. Они ведь живут со мной, как вы знаете, с тех пор, как бедняга Поттер умер. Дональда только что отчислили за какую-то передрягу с азартными играми или чем-то еще. Тот еще шалопай. В сущности, вполне безобидный. Только не упоминайте при нем Оксфорд.

– Буду иметь в виду.

– Вероятно, он избавит вас от этой необходимости, сам заговорив об этом. Мне нравится, когда вокруг меня молодежь. Яркая, веселая. Невольно подтягиваешься. Вы их нигде не видите? На Милдред красно-коричневый ток.

– Это не ток, Банчи, – сказала Трой. – Вон она. Это очень нарядный пурпурный берет. Она заметила нас. Идет к нам.

Вдовствующая сестра лорда Роберта, пробираясь сквозь толпу, направлялась к ним. За ней следовал молодой человек исключительно привлекательной внешности. Приблизившись, она приветствовала Трой, чуть запыхавшись, но очень ласково. Дональд поклонился и с улыбкой воскликнул: