. Подогретое желтое вино, жирная собачатина, женщина, возлежащая на кане. Господин, я вам прислуживала лучше, чем прислуживают государю. Господин, я поставила на кон тело, что глаже сучжоуского шелка, слаще дыни, засахаренной в гуаньдунском сахаре[10], и шла на все любовные игры, столько раз позволяла вам постичь истинно сущий Путь, столько раз давала вам возможность стать небожителем. Почему же ты не можешь быть милостивым к моему отцу? Почему ты вошел в сговор с этими немецкими дьяволами[11], которые схватили моего отца и сожгли мою родную деревню. Знай я, что ты такая дрянь безжалостная, вылила бы желтое вино в ночной горшок, закопала бы собачатину в свином хлеву, арии пела бы в глухую стенку, тело свое бросила бы псам…

2

С беспорядочным стуком колотушки наступил рассвет. Я спустилась с кана, надела все новое, помыла лицо, напудрилась, наложила румяна, втерла в голову лавровое масло. Достала из котла разваренную собачью ногу, завернула ее в листья лотоса и сунула в корзинку. С корзинкой в руках вышла на улицу навстречу все еще льющемуся с запада лунному свету и по выложенной плиткой дорожке зашагала к уездной управе. С тех пор, как отца арестовали и заключили в тюрьму, я каждый день ходила навестить его, но так ни разу и не попала к нему. Цянь Дин, сволочь ты этакая! В прошлом, если меня не было три дня с собачатиной, ты посылал за мной Чуньшэна, ублюдка мелкого, а теперь вообще стал прятаться, чтобы не встречаться со мной. А еще поставленные тобой перед воротами управы стражники с дробовиками и луками, которые всегда держались со мной особенно почтительно! Мелочь подлая! Прежде им не терпелось бухнуться на колени и отбивать земные поклоны. Теперь, морды собачьи, напускают на себя свирепый вид и норовят передо мной важничать. А ты еще взял да поставил перед воротами четырех немецких солдат с их чужеземными винтовками! Когда я с корзинкой приблизилась, они нацелили мне в грудь штыки. Скалятся во весь рот, но, похоже, не шутят. Эх, Цянь Дин, Цянь Дин, предатель ты, и с иностранцами якшаешься, рассердилась я на тебя. Гляди, сама отправлюсь в столицу и подам жалобу на высочайшее имя. Сообщу, что ты трескал собачье мясо на халяву, завладел чужой женой… Эх, Цянь Дин, я готова рискнуть и разбить голову о золотой колокол, чтобы с тебя содрали форму и открыли подноготную не знающего жалости подлеца.

Мне ничего не оставалось, как с корзинкой в руках удалиться от ворот. За моей спиной мелкие ублюдки, поставленные часовыми, презрительно захихикали. Ишь храбрецы! Пес неблагодарный, забыл, как вместе со своим папашей, который никак не умрет, в ноги мне кланялся? Если бы не я, смог бы ты, голодранец, торговец плетеными туфлями, занять место у уездной управы с дробовиком в руках и получать часть сезонного урожая? А ты, маленький попрошайка, ведь сидел на корточках у котла на улице в любые морозы! Не замолви я за тебя словечко, разве стал бы ты лучником? Это я за тебя хлопотала, позволяла полицейскому начальнику Ли Цзиньбао меня прицеловывать да по заду гладить, да и начальнику тюрьмы Су Ланьтуну меня по заду гладить да прицеловывать. А вы вон какие – смеете, глядя на меня, шуточки отпускать, презрительно посмеиваться в мою сторону, а на людей, кто побогаче, глазами собаки смотрите. Да Вас, выблядки собачьи, даже если бы и сплоховала, к мясу бы и не подпустила. Меня мертвецки пьяную не купишь за кувшин вина. Погодите, отдышусь вот, вернусь и разберусь с каждым.

Я оставила за спиной управу – чтоб ей пусто было – и побрела по выложенной плитами дороге домой. Батюшка, старый повеса, после сорока-пятидесяти ты неважно руководил труппой