При одной мысли о том, что студент сейчас ласкает ее, раздевает, делает с ней то, о чем говорили другие, Норов под ледяным дождем мгновенно покрывался испариной. Он всматривался в ее окно, слабо освещенное ночником, пытался разглядеть контуры фигур, но ничего не видел. В интимном, слабом свете торшера ему чудилось что-то тайное, бесстыдное, запретное. Он дважды забегал в подъезд дома напротив, прыгая через ступени, взлетал по лестнице на четвертый этаж и приникал к окну в подъезде, в надежде увидеть что-то оттуда, и тоже напрасно.

Наконец, не выдержав, он в отчаянии полез по водосточной трубе, проходившей посередине дома, примерно в полуметре от ее окна. Он надеялся добраться до четвертого этажа, и, встав ногой на подоконник, заглянуть в щель между занавесками. Труба была ржавой и ненадежной; кое-как закрепленная, она скрипела, хрустела, угрожающе оседала под его тяжестью. Когда Норов уже преодолел второй этаж, она все-таки оборвалась.

Все еще хватаясь за нее одной рукой, Норов грохнулся на мокрую, разбухшую от дождя, холодную землю газона. Он слегка подвернул ногу, но не расшибся, только порезал руку об острый край трубы и весь перемазался грязью с ног до головы. Он вскочил и первым делом бросил взгляд на ее окно, до которого так и не добрался. Он боялся, что она, привлеченная шумом, выглянет и увидит его позор. Но окно оставалось все таким же неподвижным, загадочным, слабо освещенным. Норов, прихрамывая, побежал прочь.