Отец Клотильды поднялся, давая понять, что считает спор законченным.

–Предлагаю выпить за наши народы! – торжественно провозгласил он.– За русских и французов! За их великую культуру и историю!

Гости одобрительно зашумели, вставая.

–Ни хера не понял! – озабоченно признался Брыкин Норову, чокаясь бокалом с соседями.– Ты по-французски шпаришь спасу нет! Лучше, чем я по-русски! Я вижу, вы с Жеромом закусились, а из-за чего, не догоняю. Пьем-то хоть за что?

–За Россию! – нетерпеливо ответила ему Ляля.

–А, ну тогда – другое дело! – Брыкин приосанился.– За Россию – мы всегда! А может, мы им песню споем? Как ты, Паш? Ань, Ляльк, давайте, а? Врежем им, сука, по-нашему! Эту, про офицеров! «За свободу, за Россию, до конца!».

–Лучше не надо! – прервал его Норов.

–А че ты сразу «нет»?! Самое оно! Я вот только слов дальше не помню…

–Тем более.

Гости между тем опустились на свои места, немного растроганные и весьма довольные, будто сделали важное и полезное дело.

–Ты их нарочно дразнил, да? – тихо спросила Анна Норова.– Ведь ты же против всей этой жестокости! Сколько раз я от тебя слышала, что ты ее не выносишь…

–Но еще больше я не люблю, когда французы ругают Россию,– так же тихо отозвался Норов.

–А сам Россию все время ругаешь!

–Это – другое дело. Я ругаю, потому что люблю, а он – потому что не любит.

* * *

В пятнадцать лет Норов был беспросветно несчастлив, как бывает несчастлив человек только в юности.

Он был влюблен в девочку, учившуюся двумя годами старше, в выпускном классе. Стройная, сероглазая, изящная, кокетливая, в очках, ей шедших, с родинкой на щеке, насмешливая и остроумная, она всегда была в центре общего внимания. На переменах в коридоре или школьном дворе Норов видел ее в окружении одноклассников, слышал их смех в ответ на ее веселые реплики, и страдал от невозможности стоять с ней так же близко, говорить и смеяться, глядя в ее серые глаза. Она его не замечала, – он был для нее слишком юн.

Он мечтал о том, как они когда-нибудь где-нибудь вдруг ненароком окажутся совсем рядом, например, в переполненном автобусе, и он решится и заговорит с ней. У него даже было заготовлено несколько фраз, которые должны были, по его мнению, произвести на нее впечатление, но такого случая никак не представлялось, а когда он все-таки оказывался поблизости, на него нападала робость. Он не мог ни двинуться, ни раскрыть рта.

После занятий, следуя за ней на почтительном расстоянии, он провожал ее до дома; несколько раз незаметно проскальзывал за ней в подъезд и смотрел, как она поднимается по лестнице. Он знал, что она живет с родителями в трехкомнатной квартире, знал номер ее квартиры и рассчитал окно ее комнаты на четвертом этаже. После тренировки он, усталый и измочаленный, ехал не домой, а к ней, и, если ее окно было темным, то он подолгу ждал неподалеку от подъезда. Она готовилась поступать в медицинский институт, занималась на вечерних курсах, возвращалась поздно и грузный высокий лысый отец иногда встречал ее на остановке.

Когда в сумерках возникала ее легкая стройная фигурка в короткой юбке, спешившая к дому, сердце Норова срывалось и начинало бешено колотиться. Она исчезала в подъезде, через некоторое время в ее окне зажигался свет, изредка мелькал ее силуэт за темно-зеленой тяжелой шторой, и ему становилось хорошо и одновременно щемяще грустно от своего одиночества. Он писал стихи о любви, неровные и порывистые, должно быть, плохие, и никому их не показывал.

К безнадежной любви прибавлялись неудачи в спорте. Побед у него было больше, чем поражений, однако каждое поражение он воспринимал болезненно, забыть не мог, и победы на их фоне меркли. И еще его нестерпимо терзала социальная неудовлетворенность.